Владимир Пыльченко, бывший адвокат Марии Колесниковой и Эдуарда Бабарико (сына белорусского оппозиционера Виктора Бабарико), вынужденно покинул Беларусь и сейчас находится в Литве. "Я хотел оставаться в стране до упора, но риск оказаться за решеткой стал очень высоким. Были слишком очевидные сигналы", – рассказывает Пыльченко.
В декабре Владимира не аттестовали в белорусском Минюсте и затем исключили из коллегии адвокатов. Он успел поработать адвокатом всего четыре года. В 2021 году лишили лицензии его брата, Евгения Пыльченко, защищавшего Виктора Бабарико, собиравшегося выдвинуть свою кандидатуру на выборах президента Беларуси, и юриста Максима Знака. А еще годом ранее, в 2020-м, права на профессию лишили их отца Александра Пыльченко, он защищал Виктора Бабарико и Марию Колесникову.
За что Мария Колесникова оказалась в ШИЗО, почему Эдуарда Бабарико держат в изоляторе уже два с половиной года, как помогать клиенту, если ему не разрешают даже показать документы, и как не бояться, когда очень страшно, – об этом Владимир Пыльченко рассказал в интервью Настоящему Времени.
"Когда отца вызвали в Минюст, мы с братом поняли, что нам осталось работать не так долго"
— Ваша версия: почему вас не аттестовали в Минюсте?
— Это была внеочередная аттестация, по инициативе Минской городской коллегии адвокатов, которая еще в августе 2022 года провела внеплановую проверку моей деятельности. В акте этой проверки, с которым меня ознакомили, никаких нарушений отражено не было. Но это не помешало направить результаты проверки в Белорусскую республиканскую коллегию адвокатов, а та, в свою очередь, отправила представление в Минюст на мою внеочередную аттестацию. Я в этой аттестации не участвовал, так как считал ее незаконной. Я пришел туда лишь сообщить, что обжаловал представление БРКА и что проведение аттестации невозможно до принятия судилищем решения по моей жалобе. На что мне члены комиссии не стесняясь сказали, что если суд со мной согласится, то они это решение отменят. Я отказался участвовать в аттестации, отвечать на вопросы. Тем не менее было признано, что я ее не прошел. Позже я узнал, что судилище отказало в возбуждении гражданского дела по моей жалобе. Я сейчас стараюсь не употреблять слово "суд", в знак уважения к нашей профессии.
Таким образом, я не знаю конкретную причину, я даже не могу выделить конкретного клиента, из-за которого это произошло, и конкретный орган, который на этом настаивал. Но я уверен, что меня исключили из адвокатов за мою профессиональную деятельность.
— Как вы объясняете действия своих коллег из Минской городской коллегии адвокатов?
— Я думаю, что они не самостоятельны в своих решениях и выполняют политический заказ, чтобы определенные политические деятели, клиенты были лишены возможности получать юридическую помощь.
— Почему они выполняют этот политический заказ?
— Потому что они трусливы. По всей видимости, работа или ее имитация, деньги важнее чувства собственного достоинства.
В целом это общий тренд в стране – уничтожить все общественные институты, одним из которых является и адвокатура, оставить лишь имитацию процессов, где адвокат, прокурор и судья приходили бы на заседание, кивали пять минут и расходились.
— Отговаривали ли вас отец, брат защищать Колесникову, Бабарико и других опасных клиентов?
— Нет. Когда еще в 2020 году отца вызвали в Минюст, мы с братом поняли, что нам осталось работать не так долго. Все к этому были готовы и в некотором роде выдохнули, когда все закончилось. Со мной еще мягко обошлись. Бывают ситуации и хуже. Адвокатов лишают лицензий не только через аттестацию в Минюсте или исключение из коллегий: некоторые коллеги сидят в СИЗО, некоторых подвергают административному аресту "за неповиновение законным требованиям представителей закона", и в результате они утрачивают возможность вести адвокатскую деятельность.
— Если вы уже не адвокат, вы теперь не под подпиской о неразглашении?
— Я все еще под подпиской, хоть и не участник процесса. На практике, если я что-то разглашу, то меня посадят. Я эти подписки считаю незаконными, обжаловал их или оставлял комментарий, что не согласен с этим. Подписки брались не потому, что есть какие-то сведения, составляющие тайну, а потому, что госорганы не хотят, чтобы информация просачивалась в СМИ. До 2020 года подписки о неразглашении были редкой практикой, а сейчас стали нормой.
"Я поехал в больницу – оказалось, она второй день в реанимации". Мария Колесникова
— Когда вы видели Марию Колесникову в последний раз?
— В последний раз я видел ее 17 ноября 2022 года в ИК №4. Тогда мы уже понимали, что, возможно, у нее будет взыскание в виде ШИЗО, потому что Марии приписали три нарушения за три дня подряд.
— Что это были за нарушения?
— Невежливое обращение с другой осужденной.
— Такое было на самом деле?
— Насколько я знаю, этого не было. Но в Железнодорожном районе Гомеля по итогам заседания пришли к выводу, что водворение в ШИЗО было законным. Хоть это и был гражданский процесс, он проводился в закрытом формате в части исследования обстоятельств взыскания, и Мария там не присутствовала, хотя мы и ходатайствовали об этом. Сам факт того, что три дня подряд Мария нарушала порядок, сомнителен. Но даже если невежливое обращение было, неужели это такое тяжкое нарушение, что нужно применять к человеку крайнюю меру воздействия – ШИЗО?
Когда я приехал в колонию 21 ноября, меня уже не пустили к Марии. Ответ был такой: она в ШИЗО, у нее нет бумаги и ручки, она не напишет заявление о том, чтобы ее посетил адвокат. То есть – мы вас не пустим, потому что у нее нет возможности написать заявление. Это издевательские аргументы. По Конституции, госорганы обязаны создавать условия для реализации прав граждан.
29 ноября я снова приехал в колонию. Никто не сообщил, что Марии там уже нет, сказали, что заявления на встречу с адвокатом от нее не было. Вечером мне поступила инсайдерская информация, что Мария в больнице. Я поехал в больницу, оказалось, что она там уже второй день в реанимации. Врачи очень боялись идти на контакт, бегали испуганные по коридору. Там я видел, по моим предположениям, сотрудника КГБ, который ходил и подсказывал врачам, как правильно отвечать. Я задаю конкретный вопрос сотруднику больницы, а он начинает подсказывать ему, как послать меня подальше, прямо при мне. Позже в СМИ появилась информация, что врачам угрожали, что посадят на шесть-семь лет за разглашение информации о состоянии Марии. Таких сроков в законе нет. Если это имело место, то людей просто запугивали.
— Мария жаловалась на здоровье на свидании 17 ноября?
— Нет, у нее все было отлично.
— Диагноз, по вашим данным, соответствует действительности?
— То, что было сообщено ее отцу, – да. Была прободная язва. Другое дело, что мы не знаем подробностей. Отец пообщался с Марией 10 минут, а адвокатов до сих пор к ней не пускают.
— У нее сейчас новые адвокаты?
— Нет. Помимо меня, у нее еще были два адвоката. У нас принято работать по парам, особенно по таким делам, где клиент с высокой вероятностью может остаться без защитника.
— Сообщалось, что у Марии в колонии на одежде желтые нашивки, которыми обозначают склонных к экстремизму осужденных. Вы пытались узнавать, на каких основаниях так помечают осужденных? Было ли такое раньше?
— Раньше точно такого не было. Да, я запрашивал объяснение, что это такое, какие причины и последствия попадания на такой вид учета. Учет проявляется в том, что с определенной периодичностью с осужденным проводят профбеседы. В остальном легально не прописано, что должно с ним происходить. Марии показывали документ, почему ее поставили на этот учет, она требовала копию, но ей даже переписать его не разрешили. В общем, все их ответы – квазиправовые. По факту профучет и желтые бирки используют, чтобы давить на людей: мол, они как бы другого сорта, к белым биркам относимся ровно, а к желтым – по-особому. Мое предположение, что в отношении Марии и других знаковых осужденных есть план по лишению их свиданий, посылок и прочего. Письма от не родственников к ней почти не доходят, хотя ей пишет очень много людей. Ей даже запретили видеозвонки с родной сестрой.
"Там сложно выдержать больше двух месяцев, не говоря уже про два года". Эдуард Бабарико
— Когда вы видели Эдуарда Бабарико в последний раз? Как он держится?
— Я видел его 5 декабря. Это поразительно стойкий человек. Он рекордсмен по нахождению в СИЗО во время предварительного следствия – два года и шесть месяцев. Нужно понимать, что это такое. В исправительной колонии при нормальном положении вещей идет какая-никакая жизнь: ходишь на работу, есть общение, кухня. В СИЗО одна маленькая камера и один маленький прогулочный дворик – вот до таких размеров сжимается жизнь человека. Там сложно выдержать больше двух месяцев, не говоря уже про два года. Но Эдуард не тратит время зря, много читает, открывает новые сферы, научился классно рисовать.
— Вы видели его картины?
— Да. Он показывал пару раз: рисунки карандашом, анатомия человека.
— А как эти свидания проходят в СИЗО?
— Свидание с "топовыми" заключенными проходят в комнате для особо опасных преступников. Помещение разделено перегородкой, в которой есть пластиковое окошко и еще сетка-рабица. То есть Эдуарда я практически все это время видел только через это стекло с решеткой. Приходилось очень громко говорить, потому что звук плохо проходит через пластик. А чтобы ознакомить Эдуарда с документами, я брал изоленту и расклеивал листы по стеклу, чтобы руки не затекали. Эти условия общения я обжаловал, но на них не реагировали. Но еще хуже условия у меня были с другими клиентами – журналистками Ириной Славниковой и Катериной Бахваловой в Гомельском СИЗО №3. Там помещение тоже разделено щитом. С одной стороны щита клиента запирают в маленькую клетку, с другой стороны на расстоянии трех метров стоит адвокат. То есть документы никакие клиенту не покажешь. Приходилось буквально орать, чтобы общаться.
— Почему дело Эдуарда до сих пор не передано в суд, на ваш взгляд?
— Я думаю, что они не определились еще, за что и на какой срок его посадить. Ничего похожего на уголовный процесс, уголовное преследование там нет. Человек просто как заложник находится в изоляции, очевидно, для давления на отца. Они могут еще шесть месяцев держать Эдуарда под стражей, а потом или направят дело в судилище, или генпрокурор возбудит новое дело – и опять направит Эдуарда в СИЗО.
— Вы защищали журналистку "Белсат" Катерину Андрееву (Бахвалову), которую осудили на восемь лет за госизмену. Можете рассказать, что там за обвинения, в чем измена?
— Все, что я могу сказать по этому делу, изучив документы, что, с моей точки зрения, ни о какой измене государству речь не идет.
"Большинство моих клиентов – убежденные люди, готовые сидеть сколько нужно"
— Предлагали ли Марии Колесниковой, Эдуарду Бабарико подписать прошения о помиловании?
— Я могу только сказать, что никто из моих клиентов ничего подобного не писал и не подписывал.
— Сейчас много спорят о том, как освобождать политзаключенных. Какая тут может быть стратегия, с учетом вашего знания мнений самих политзаключенных?
— С моей точки зрения, никакие торги ни к чему хорошему не приведут. Мы даже не знаем, сколько политзаключенных в стране. У меня ощущение, что это 4 с половиной тысячи, а не 1456. Просто большинство не обращается за помощью, не хотят фигурировать в списках политзаключенных. Более того, даже некоторые адвокаты считают, что клиентам лучше не попадать в тот список.
Торг здесь неуместен, вопрос нужно решать в корне. Большинство моих бывших клиентов – глубоко убежденные люди, готовые сидеть сколько нужно, не прося ни о каком помиловании.
"Пытаюсь научиться спать"
— У себя в фейсбуке после исключения из коллегии адвокатов вы написали, что работа была драйвовая, но на грани возможностей. Что вы имели в виду?
— Это когда сон в среднем по четыре часа в день, нет выходных, когда изношен эмоционально, нет мотивации, не понимаешь, зачем ты что-то делаешь. В течение дня много адреналина, мало еды, много кофе и сигарет, часто в дороге. И так на протяжении двух лет.
В течение дня может быть около 70 звонков. Говоришь со всеми быстро, часто резко, чтобы успеть. Звонят близкие задержанных, у них горе, невольно это горе принимаешь и перевариваешь. В моральном плане было тяжело. Сейчас все мои проблемы ограничены поиском жилья – я уезжал быстро и в никуда. Но это вообще не проблема. Жизнь сейчас проста. Пытаюсь научиться заново спать, это очень трудно дается.
— Какие ближайшие планы?
— Нужно успеть написать жалобы в Комитет по правам человека ООН до 8 февраля по делу Марии Колесниковой, у которой нарушены все возможные права – от произвольного задержания до возможности общения с адвокатом. То же планирую и по делу Ирины Славниковой. Это просто нужно сделать, несмотря на то, что едва ли это приведет к освобождению моих подзащитных. Но, возможно, это пригодится для истории.
А потом, может быть, пойду класть плитку или крутить шаурму. С большой радостью буду делать что-то не связанное с юриспруденцией.
— Что давало вам силы не бояться работать?
— Я вообще-то каждый день боялся. Каждый раз, когда заходил в СИЗО или колонию, не был уверен, что выйду оттуда. От этого страха помогал еще больший страх – казаться трусом и непорядочным человеком перед другими людьми. Я сравниваю профессию адвоката с военным медиком: если война случилась, нужно бежать спасать раненых. Вот и у нас в стране случилось несчастье – правовой дефолт, и защитникам надо вести себя в соответствии с их миссией, а не отказываться от "политических" клиентов, занимаясь исключительно безопасной работой.
