"Сейчас можно сильно навредить Путину". Максим Кац – о выборах в России, разногласиях с ФБК, Израиле и психотерапии

В августе Басманный суд Москвы заочно приговорил к восьми годам колонии блогера и политика Максима Каца по делу о "фейках" про российскую армию из-за его видео о Буче в ютубе.

Кац регулярно снимает ролики, в которых освещает происходящее в России и на войне в Украине. Сейчас на его ютуб-канал подписано почти 2 млн человек. В данный момент он живет в Израиле вместе с семьей.

С октября блогер проводит "Живые встречи" в театрах. Встреча состоит из трех частей: спектакля, записи ролика на ютуб-канал и дискуссии. Выступления уже прошли в Лондоне, Берлине и Праге. На очереди Лимасол, Амстердам, Вена, Тель-Авив и другие города.

Мы поговорили с Максимом Кацем о будущих президентских выборах в России, разногласиях с ФБК и событиях в Израиле.

– Есть какая-то политическая выгода, которую вы получаете от "Живых встреч"?

– Когда не видишь людей, ты начинаешь немножко чахнуть как политик, а тут люди слушают, задают интересные вопросы, ты отвечаешь. Полтора года я практически не общался с людьми. Ты сидишь перед камерой, с той стороны миллион человек, но ты их не видишь. А тут ты можешь общаться со своей аудиторией. Это классно, это помогает.

Я бы с удовольствием проводил такие мероприятия по всей России, или в Казахстане, или в Грузии, где больше релокантов, которые не смогли уехать далеко, но, к сожалению, я не могу этого делать из-за уголовного дела, и поэтому я провожу там, где могу.

– Вы себе тех людей, которые остались в России, как-то представляете? Я спрашиваю, потому что у журналистов, которые оказались в изгнании или которые долго работают за пределами России, есть такая же дилемма: кажется все время, что есть какое-то искажение, и хочется его сделать минимальным.

– Это миф из прошлых времен. Раньше, если ты уезжаешь, то действительно отрываешься от той страны, где ты находился, потому что у тебя другое окружение, другая информационная среда и все другое. В наше время этого не происходит, ты сидишь в тех же самых чатах в телеграме, что и раньше, ты вещаешь точно так же в ютуб, как вещал раньше. И по большому счету ты не отрываешься от своей аудитории, а аудитория не отрывается от тебя.

Когда я снял видео про Сталинградскую битву в Волгограде, процентов 70 зрителей даже не поняли, что я не могу на самом деле поехать в Волгоград, потому что они за этим всем не следят. Информационная среда сейчас объединенная, и ты не очень-то отрываешься от страны.

– У меня есть контрпример из относительно недавнего прошлого. Когда был поход Пригожина на Москву, многие мои коллеги здесь писали своим знакомым и близким, которые остались в России, и предлагали им успеть купить последний билет на самолет в Стамбул или Белград. Люди в России говорили: "У нас все абсолютно спокойно, вы паникуете. Ничего не происходит". Может быть, разрыва такого и нет, но разница в восприятии есть точно, потому что из-за границы России казалось, что это какое-то очень большое, значимое событие, возможно, и переворот.

– Те россияне, которые внимательно следят за политикой в России, тоже видели, что это очень большое событие. А те россияне, которые находятся за границей и внимательно за политикой не следят, для них это тоже, может, что-то не очень значимое, может, они тоже пропустили. Вы просто сравниваете не те аудитории.

Конечно, сейчас люди в России пытаются вытеснить войну из своей повседневной жизни. Человек привыкает к страшным событиям, которые длятся долго, он начинает жить с ними и старается на них особо не обращать внимания. Так было с пандемией. В первое время все говорили: один заболевший появился там в Мексике, один в тяжелом состоянии в Италии, всемирный брекинг. А потом прошло семь месяцев,

и тысяча умерших уже не новость.

– Вы сейчас заговорили о том, что является темой ваших последних роликов, что война стала обыденностью и Путину это выгодно. Совсем недавно об этом написал и Владимир Пастухов. Он говорил, что "пока есть война, будет и Путин".

– Поствоенное время для Путина проблематично со многих точек зрения – и с экономической, и с того, что воюющие вернутся назад и много чего с кого спросят. Поэтому Путин сейчас находится в состоянии, когда ему надо продлевать военное время, военное напряжение как можно дольше. Пока это так, у него все в порядке.

– Какой будет в связи с этим, по вашему мнению, предвыборная кампания и вообще надо ли как-то относиться к президентским выборам в России?

– Президентская кампания будет максимально отстраняться от войны, они ничего не будут говорить про войну, они будут делать вид, что ее нет. Путин будет, как обычно, открывать больницы, роддома и школы. Иногда он может что-то ляпнуть по собственной инициативе про какую-нибудь историческую войну, как в таких случаях политтехнологи говорят, ляпнуть не по месседж-боксу.

Рубль будут стараться держать меньше 100, потому что это психологическая отметка. Будут стараться не проводить открытую мобилизацию, а продолжать со скрытой, как сейчас. И будут стараться удержать фронт, чтобы он не обвалился до выборов, теми ресурсами, которые есть, не проводя ротацию, не отправляя никого домой, никого не меняя.

– И в этом смысле то, что прорывного контрнаступления не получилось, очень российской стороне на руку.

– Особенно это полезно, если оно так и не получится до выборов, потому что, если зимой что-то вдруг случится, это будет большая проблема. Война проблемна для выборов, потому что несет непредсказуемый риск. Там у нас каждые несколько месяцев происходят события, которые даже в России воспринимаются все равно ненормальными.

Вот сейчас были еврейские погромы в аэропорту Махачкалы, все прибежали искать евреев на рейсе из Тель-Авива. Четыре месяца назад Пригожин шел на Москву, собирался повесить на фонаре Шойгу с Герасимовым. А недели за две или три до этого авиабомба вывалилась из самолета и упала на Белгород. Она не разорвалась, но, если бы она сработала, полквартала могло бы в Белгороде снести. А до этого то Херсон оставят, то харьковская операция ВСУ или удар по ПТУ, который был в новогоднюю ночь.

– Есть такое мнение, что Путин вообще может ничего не делать, просто сказать: "Я пойду", и все скажут: "Ой, мы так примерно и предполагали", и потом пройти.

– В принципе, так прокатить может, особенно с учетом того, что оппозиция ничего делать не собирается. То есть все оппозиционные силы более-менее сходятся во мнении, что мешать Путину не надо. Сейчас это чуть-чуть меняется, когда я начал эту дискуссию. Вроде начали говорить о том, что надо как-то завести общественный разговор.

– А почему надо, почему не пропустить?

– Потому что это турбулентный момент для системы. Когда выборов нет, для них намного спокойнее время, чем когда они есть. Понятно, что они могут все нарисовать, но все равно на каждом столбе будет написано "Выбираем президента", и у людей в голове будет поднят вопрос: этого ли президента выбрать или не надо его выбирать. Понятно, что никто не допустит нормального кандидата. Это выборы ненастоящие. Не надо считать, что это как в демократической стране или хотя бы даже как в Турции, что будет какой-то лидер оппозиции, которого можно выбрать. Нет, это не так.

– Мне кажется, именно на этом моменте и происходит разлом у людей, если это не легитимные выборы, зачем нам участвовать.

– Мы обиделись, мы подождем, пока нам организуют хорошиe, и тогда-то мы и подумаем. Но проблема в том, что никто хороших нам не организует. Им выборы нужны для их внутренних целей, нужно как-то показать, что Путин остается легитимным. Мы можем сколько угодно рассказывать, что эти выборы нелегитимные, кто же нас спрашивает? Кого интересует мнение Пастухова, или Каспарова, или Ходорковского, или Каца о легитимности этих выборов? Да даже европейских стран. Да хоть обкричитесь.

Легитимность Путина важна только в глазах российских элит и немножко российских граждан и российских силовиков. До тех пор, пока все эти люди верят, что он представитель народа, у него есть власть.

Он говорит: "Идите в атаку", а они, даже если не хотят идти в атаку, не могут ему сказать: "Отстань, иди на фиг, ты кто такой вообще". Потому что понятно, кто он такой, он представитель российского народа, правитель. Легитимный – не легитимный, по нашему мнению, это никого не интересует.

Все верят, что более половины россиян хотят видеть его президентом. Вера эта не основана на том, что кто-то чего-то там объявил, она просто есть, она в воздухе где-то болтается. А на самом-то деле мы этого не знаем, никто этого не проверял. Например, про Лукашенко сейчас так уже никто не скажет, про него все знают, что поддержки у него нет.

Что такое выборы для такой системы – это подтверждение факта, что по-прежнему поддержка есть. Подтверждение не с помощью объявления результатов Панфиловой, потому что все прекрасно знают, что она объявит, что захочет. А когда люди видят, что на самом деле никто за него не голосует, когда смотришь в прозрачную урну, как в Беларуси это было, а там все бюллетени гармошкой сложены, потому что оппозиция призвала бюллетени складывать гармошкой, если ты против. И вот хоть обобъявляйся после этого, что там 85%-90%, все уже все понимают. Вот это слом легитимности, слом ощущения всеобщей поддержки.

– Это низкая явка должна быть?

– Нет. Низкая явка вообще ни на что не влияет. Если у нас явка будет 30% и из них 75% будут за Путина, то легитимность подтверждается, потому что это означает, что 75% из тех, кто решил прийти, – "за", а все остальные не против. Для этой системы "не против" – это достаточная легитимность, ей больше не надо, она вся живет на том, что люди не против.

Для того чтобы легитимность сломилась, нужно, чтобы люди показали, что они против. Показать это можно разными способами: можно проголосовать за кого-то, можно испортить бюллетени, можно сложить их гармошкой, можно выстроиться в очередь в пункт сбора подписей, как это было в Беларуси.

Пока это в России не получилось. Задача оппозиции и медийных людей в такой ситуации – помочь людям продемонстрировать, что они против, сказать: "Слушайте, давайте-ка подумаем вместе, а нужен ли нам этот хрыщ дальше. Зачем он нам нужен? Он же какую-то ерунду устроил и тут, и там. Так давайте не будем его больше поддерживать". Вот что мы должны делать, собраться вместе и объяснять. А у нас вместо этого: "Ой, пока не определена процедура. Ой, мы не знаем, кто будет кандидатом. Ой, непонятно, что там нарисует Панфилова. Ой, все наши голоса украдут и поэтому мы будем сидеть на диване, ничего не делать дальше".

– Я вообще не хочу тратить время на историю вашего противостояния, если так можно сказать, с ФБК, на ютубе есть много интервью с разных сторон об этом. Но если попробовать объяснить нашим зрителям, как ситуация выглядит сейчас. Есть вы и несколько других российских оппозиционеров, которые считают, что перед выборами хорошо было бы объединиться. И есть сторонники Навального, которые объединяться не хотят. Это примерно так?

– Да, это так. Сейчас практически у всех оппозиционных сил, существующих независимо от российской власти за границей, есть консенсус, что надо попробовать во время этих выборов сделать так, чтобы россияне перестали поддерживать Путина. У всех, кроме команды Навального. Они пока говорят, что мы ждем того, мы ждем сего, в январе, феврале. В общем, они ждут.

– В интервью Ксении Собчак, если я не ошибаюсь, вы сказали, что вам кажется, что в какой-то момент их просто вообще перестанут ждать. Видимо, вы и другие оппозиционеры их перестанете ждать?

– Нет, видно по опросам в "Лентаче", в других местах, что к ФБК нет доверия. При этом если мы проверяем отношение к лидерам оппозиции, то Навальный там почти всегда будет на первом месте, иногда с ним Шульман, но она как политик себя не заявляет, она заявляет себя как эксперт.

– Вы верите этим опросам, они для вас репрезентативны?

– Они репрезентативны для оппозиционной аудитории, они не репрезентативны для России в целом. Для того чтобы начать оппозиционную кампанию, нужно сначала согласие в оппозиционной аудитории. Пока нет согласия ты внутри будешь спорить – надо вести кампанию или нет, надо подождать или нет.

– Координационный совет оппозиции?

– Вот если есть координационный совет, то все в порядке. Там внутри поспорили, потом пришли к решению, проголосовали и пошли начали кампанию. Но сейчас без согласия Навального или хотя бы, чтобы он был не против, невозможно развернуть кампанию.

– Я правильно понимаю, что мы на самом деле пока еще не знаем, что хочет делать Навальный как Навальный, потому что было это письмо, были пункты и было обещание, что стратегия будет предложена позже? [В октябре от имени Навального опубликовали анкету с вопросами о выборах-2024 и список медийных людей, которых политик попросил ответить – НВ]

– Да. Мы пока знаем, что сейчас он делать ничего не хочет. Сможет ли он что-то объявить в январе, мы не знаем. Его позиция, что оппозиция не участвует в этой процедуре, для администрации очень удобна и хороша, понятно, что именно этого они бы от него хотели.

Если он соберется выступить из тюрьмы и сказать: "Давайте все сейчас втопим против Путина", совершенно не факт, что этому дадут теперь состояться. Мы видим арест его адвокатов, сейчас пишут, что перестали пропускать письма. Кремлю выгодно, чтобы вот эта позиция осталась. То есть пока человек, воспринимаемый многими как лидер оппозиции, говорит: "Отдыхаем", все отдыхают. А если кто-то говорит: "Нет, давайте попробуем". Ему отвечают: "Ты что тут на Навального залупился? Ну сейчас мы тебя там это". И все, на этом вся дискуссия заканчивается.

– Я не очень люблю этот популярный в ютубе жанр, когда человеку читают чью-то цитату и просят прокомментировать. Но сюда ложится, вы поймете. Было интервью Владимира Милова, который не является частью ФБК, но он соратник Навального, изданию "Холод".

– Вы знаете, он, когда ему надо, он является, когда не надо, не является.

– Я вижу заряженные частицы в отношении друг друга.

– Нет, у меня к нему нет никаких…

– Он говорил, что у вас очень большие просмотры на ютубе, которые при этом не конвертируются ни в какую политическую активность. А что у ФБК есть аудитория, которая политически активна. Стратегия, которую вы и ваши коллеги по оппозиционному кругу предложите, в том числе и своим подписчикам, это проверка как раз?

– Я же прямо и открыто говорю: она не будет работать без Навального. Эта штука работает только в коалиции. Стратегия "Навального без нас" тоже работать вряд ли будет. Антипутинская оппозиция должна делаться объединением. Она не может делаться какими-то отдельными личностями при сопротивлении других, потому что это будет только внутренняя дискуссия, к которой не присоединятся нейтральные люди.

Активисты могут до хрипоты дискутировать, надо ли бойкотировать выборы или надо пойти. И, как обычно, это закончится тем, что один процент придет и проголосует, один процент испортит бюллетень, абсолютное большинство вообще просто решат "чума на оба ваших дома", останутся на диване и никуда не пойдут. Тут возможно только коллективное совместное политическое действие.

Сейчас можно сильно навредить Путину, если провести антипутинскую общую спокойную кампанию. Не рассказывать, что он убийца и вор, а интеллигентно поговорить с россиянами про то, почему Путин плохой президент и почему не надо его выбирать. Вот это нам надо сделать. И без Навального это не сработает. Я это все равно сделаю, у меня есть мой канал. Но это подействует на какую-то часть людей. Мы видели по Беларуси, что там большое движение возникло, только когда оппозиция объединилась.

– Шансы объединиться до критического момента с командой Навального…

– Все вопросы к ним, я готов хоть завтра. И причем они мне совершенно не симпатичны. Это не те люди, с которыми я хотел бы вместе делать дела, я им не доверяю. Но я ради дела готов с ними работать. Потому что это обязанность политика, ты должен брать тех людей, которые находятся на твоем фланге, пусть ты им не доверяешь, но им доверяют какие-то похожие аудитории. Ты должен с ними садиться за один стол, разговаривать и приходить к общей стратегии и реализовывать ее. Я к этому готов.

– Вы сказали, что сейчас тот момент, когда нужно говорить с российской аудиторией и спокойно объяснять. Это, в принципе, то, чем вы занимаетесь на своем ютуб-канале. И у меня есть вопрос, кроме того, что это просто хорошее дело и что люди смотрят вас и успокаиваются. Вы же электорат растите, себе в том числе?

– Да. Я хочу, как только будет возможность, сделать в России либеральную политическую партию, у которой будут представительства во всех российских городах от 50 тысяч человек и в регионах, которая будет везде участвовать в выборах, бороться за власть. В Москве и Петербурге она должна иметь большинство в городских парламентах, выдвигать кандидатов в мэры. Место для такой либеральной партии в России есть, безусловно, только партии этой нет. И я думаю, что моей аудитории достаточно, чтобы такую партию создать.

– В этом может крыться причина того, что вам не удается договориться с ФБК? То, что вы описываете, это то, о чем были штабы Навального до определенного момента.

– Они хотели тоже делать политическую партию. Не знаю, захотят ли после. И вообще, как это все будет выглядеть. Они не называли себя либералами. А это идеологическая либеральная партия, основой которой являются права человека, свободные медиа, честные и независимые суды, ориентация на то, чтобы люди в России жили лучше, богаче и счастливее.

– Странно спрашивать про какой-то конкретный таймлайн. Понятно, что мы говорим про какое-то время в России после Путина.

– Как только, так сразу.

– То есть вы не думаете, что будет какой-то период времени, когда еще не нужно будет возвращаться в Россию?

– Нет, у меня все понятно – уголовное дело. Как только политические и уголовные дела, связанные с военной цензурой, будут отменены, это значит, что в России начинает открываться политическая ситуация и я приезжаю и начинаю делать партию. Надо будет смотреть по ситуации, какие конкретно будут риски, может, другое дело откроют, мы же точно знать не можем.

– Я знаю, что вы не очень любите делать прогнозы, говорите, что вы не политолог. Но при этом некоторые вещи, о которых вы говорили, например, судьба Пригожина – сбываются. Есть ли у вас сейчас какой-то сценарий развития войны в Украине, который вам кажется максимально правдоподобным?

– Я думаю, что ситуация с этим равновесием, которая установилась, будет продолжаться довольно долго. Есть шансы на украинский прорыв, если они что-нибудь придумают. Мало шансов вижу на российский прорыв. И все это дело будет в таком формате продолжаться до тех пор, пока в России не сменится власть. С Путиным договориться ни о чем невозможно и нельзя, и вряд ли кто-то на это пойдет, и сам он вряд ли захочет.

– И про прогнозы. В интервью Собчак четыре месяца назад вы сказали впроброс, что сейчас, по крайней мере, в России не модно быть антисемитом.

– Да.

– После этого ХАМАС напал на Израиль, после этого был тот рейс, прилетевший из Тель-Авива, о котором мы говорили. Как вы считаете, вы не правы тогда были?

– Да, я думаю, что и сейчас совершенно не модно быть антисемитом, во-первых. Во-вторых, это антисемитизм не настоящий.

– Что это значит?

– Когда весь твой антисемитизм заключается в том, что ты пошел искать евреев на рейсе из Тель-Авива, это значит, что ты не антисемит, а ты просто телевизора наслушался. Вот по телевизору сегодня объявили, что евреи плохие, и ты пошел искать евреев. А где эти евреи? Ты знать не знаешь, как они выглядят. Еврейские погромы, которые реально были в прошлом веке, они же все понятны были: вот магазин, он принадлежит евреям, вот еврейские кварталы, и туда идут громить витрины. Все знали, где эти евреи и кого они ненавидят. А сейчас где ищут евреев? В самолете из Тель-Авива.

– Это менее опасно?

– Это не антисемитизм, это просто кто-то слишком серьезно воспринял всю эту чепуху по телевизору. Телевизор, кстати, сам крайне удивился, что кто-то серьезно его воспринял. Мы видели это по реакции, все были в растерянности, даже Путин на следующий день совещание собрал.

– А в мире?

– В мире – это отдельный разговор. В мире действительно работает пропаганда, Al Jazeera, катарская пропаганда эффективна. Иногда даже наблюдаешь ЛГБТ за Газу. Люди, которые борются за права ЛГБТ и права женщин, почему-то выступают за исламских фундаменталистов, которые, если бы они туда поехали, и 15 минут бы без военизированной охраны не могли прососуществовать. Это парадокс. Это к России мало отношения имеет.

– Вы живете в Израиле? Будете возвращаться?

– Я живу в Израиле, вот сегодня прямо туда и поеду. Я во время начала войны был в Лондоне, так же, как когда та война началась, оба раза встретил ее в Лондоне. В наш дом в пригороде Тель-Авива попала ракета, меня там не было, никто не пострадал. Но потом я, конечно, вернулся. Жить в Израиле сейчас можно. Многим кажется, что это очень опасно. На самом деле это не так.

Но Израиль сейчас – страна в депрессии. Обычно если теракт, например, в кафе в центре, то на следующий день в этом кафе будет очередь. Потому что люди показывают, что мы не боимся. А сейчас все пусто. И не потому, что люди боятся, а потому, что это было шоком, что террористы могут убить столько людей на территории Израиля, что это возможно. И сейчас просто все в депрессии и не знают, как на это реагировать. Поэтому Израиль просто пустой.

– Вы же, наверное, можете жить в каком-то другом месте. А почему возвращаетесь в Израиль?

– Израиль – это мой второй дом, но родина у меня – Россия, и я хочу жить в России. Не знаю, в Израиле я провел детство, вырос, я знаю язык, сейчас университет заканчиваю там на иврите. Да как-то не знаю, живу там и живу. Нет у меня какой-то прямо тяги.

– То есть вы возвращаетесь туда не потому, что вы очень активный патриот Израиля?

– Нет, не поэтому. Я очень хорошо отношусь к Израилю. И опять же я там вырос, историю всю знаю, и в ролике про Израиль у меня есть, как он создавался, и про войны. Но моя страна – Россия, я хотел бы туда, но туда мне сейчас нельзя.

– Много говорят о том, насколько выгодно Владимиру Путину и Кремлю то, что сейчас происходит в Израиле, имеет это какое-то отношение? Выгодно и имеет?

– Выгодно, но не имеет. Я думаю, что ему это полезно, что отвлекает внимание от войны западного мира, потому что дискурс в основном про международную политику сейчас весь сдвинулся на Израиль. Война России с Украиной ушла на периферию политического внимания на Западе. И это для Путина очень хорошо. Правда, я не думаю, что это даст искомый результат. Потому что поддержка Украины все равно останется сильной и не ослабнет от того, что это ушло на периферию внимания. С точки зрения того, что он как-то поучаствовал, я не думаю, что у него есть для этого возможности и желание.

– Мы все, конечно, обратили внимание на визит ХАМАС.

– Да, визит ХАМАС – это был возмутительный бред. Они представляют это как обсуждение судьбы россиян, которые находятся в руках ХАМАС. Если это так, то я за, пожалуйста. Говорите с кем угодно, если вы можете вызволить хоть кого-то оттуда. Если для этого надо говорить с ХАМАС, пусть говорят. Если удастся даже одного человека вытащить, то можно.

– Когда вы говорили про Израиль, вы сказали, что страна в депрессии. Я обратила внимание, что у вас часто проскакивают какие-то термины из психотерапии. И в том самом интервью Собчак, о котором мы говорили, вы рассказали о том, что вы в терапии. Я очень в это верю. И мне кажется, что это может быть очень полезным делом, если большее количество людей этим будет заниматься.

– Всем советую.

– Хотела вас попросить немножко рассказать про свой опыт. И если это не суперличное, то в какой момент вы стали этим заниматься?

– Я начал с 2014 года, когда у меня была избирательная кампания и на меня, как обычно, все нападали со всех сторон, политически, конечно. И с тех пор продолжаю. В обычное время я раз в две недели, раз в неделю хожу, а в напряженное интенсивное время – два раза в неделю. У меня был постоянный терапевт в Москве, сейчас я на иврите занимаюсь в Израиле с терапевтом. Это очень помогает.

– А что это вам дает?

– Я как-то более спокойно ко всему отношусь. Я получаю много хейта, в том числе несправедливого, как мне кажется. Есть всякие сложные дилеммы. Начало войны, ощущение потери родины, переезд – это сложно. Как оставаться в адекватном состоянии, настроении, как не начать всякую фигню рассказывать в прямом эфире или в записи, как сохранить отношения с семьей нормальные, при том, что родителям пришлось уехать из Москвы. Бабушка умерла летом в Израиле, болела уже, но все равно ей пришлось уехать из Москвы, потому что она не могла одна там остаться.

Все это тяжело переносилось. Но терапевт помогает это как-то нормально проживать.

– Как вы считаете, насколько то, что вы в терапии, сказалось на той форме, в которой вы на ютубе разговариваете со своими подписчиками?

– Не знаю, может быть, и сказалось. Такая форма на самом деле мне всегда была близка, моему характеру. Люди говорят, что если посмотреть мои записи 2012-2013 года, то я выгляжу и говорю по-другому. Но это, конечно, не только терапия.

– Не спросила, а очень хотела, кто ваша аудитория в ютубе, много ли там людей, которые находятся внутри России?

– У меня сейчас 55% из России. В прошлом месяце у меня было 12 миллионов уникальных посетителей, то есть 7 миллионов из России. Правда, я сейчас перестал выпускать shorts, они плохо влияют на канал. И от shorts там была где-то четверть, поэтому сейчас будет меньше. В целом примерно цифры такие. В основном это возраст 24–35, и большая часть из России. Есть немало из Украины, было 18%, сейчас стало 13%, но все равно много.

– После того, как вы сказали…

– Нет, это стабильный спад. Он у всех российских каналов происходит. Сейчас многие и в Украине, и украинцы меньше смотрят контента по поводу войны и убирают из своих подписок некоторых россиян, в том числе меня. Белорусы много меня смотрят, что мне очень приятно. Во время протестов вообще миллион белорусов меня смотрело.

– Переживаете из-за слухов о возможной блокировке ютуба?

– Не переживаю. Это неприятно будет, но россияне найдут, как с этим справляться, как мы видели по инстаграму. Это создаст некоторые сложности, но мы это переживем. Мне главное сохранить живучесть редакции при этом, потому что это довольно большие расходы – редакция. И сможем ли мы сохранить рекламу, сможем ли мы сохранить достаточный уровень доходов, чтобы платить всем, кто у нас работает, чтобы продолжать выходить каждый день. Если мы сможем это сделать, то мы дойдем до нашей аудитории.

– У вас в одной из декораций стоит репродукция очень известной работы Бориса Матросова, если я не ошибаюсь, "Счастье не за горами".

– Да.

– Это то, на что вы надеетесь, или это то, во что вы верите?

– И то и другое. Это же в Перми стояло, и у нас это в студии стоит. Лозунг такой у канала можно сделать сейчас, после "Россия будет свободной", вторым.

– И то и другое?

– Да.