У российской журналистки, автора ютуб-канала "А поговорить?" Ирины Шихман вышел фильм о геноциде в Руанде. Тогда представители народа хуту убили больше миллиона представителей народа тутси. Началась массовая резня ровно 29 лет назад — 6 апреля 1994 года. Настоящее Время поговорило с Ириной Шихман о "талантливой пропаганде", аналогиях с нынешней войной в Украине, ответственности и о том, что происходит после.
– Самое смешное, что мы это документальное кино затеяли задолго до войны и вообще всех событий. Просто мы случайным образом нашли героиню Катю, которая написала в фейсбуке: "Боже, я нашла свою семью, я туда еду". И тут мы подумали, что нам надо срочно остановить Катю и сказать: "Катя, пожалуйста, поехали с нами". Нам просто человеческая история показалась очень интересной. Мы тут же начали читать очень много про Руанду. И вообще изначально это должен был быть фильм о феминизме и о том, как девушка находит свою семью. А в Руанде, если вы не знаете, 50% в парламенте занимают женщины. Вообще, они вот эту преграду, вот этот стеклянный потолок женский разбили и у них отлично существует страна так, что женщины имеют прямо половину голоса в парламенте, и мы хотели снимать про это. Но пока Катя делала документы, у нее закончился загранпаспорт. В общем, много дел. Мы ждали год, началась война, и мы поняли, что фильм будет совершенно о другом, поэтому это случилось сейчас. Мы поехали с Катей, сняли это все в ноябре, монтировали, делали и выдали в эфир сейчас, поэтому мы не привязывались ни к какой дате, привязались к тому времени, в котором мы сейчас живем.
Мне было удивительно, что мы можем жить в разных частях планеты, а люди одни и правила, по которым их одурманивают, тоже одни. Из таких новинок, с которыми мы еще вроде как не сталкивались, а у них это уже есть, – то, что у них существует агентство, которое контролирует всех журналистов в стране, всех приезжающих журналистов, а также блогеров. Ты должен там зарегистрироваться и все время сообщать о том, что ты делаешь, и они за тобой следят. Если ты как журналист, живущий в Руанде, не регистрируешься там, то у тебя нет права на съемку даже на улице, и в том числе это правило действует и для иностранных журналистов. Если ты приезжаешь, если мы просто с камерой выходили на улицу, мы обязательно должны были иметь бумагу от этого, если не ошибаюсь, RMC – это агентство, которое контролирует пребывание журналистов в стране.
Мы очень долго ждали на границе, потому что мы, как обычно, не сказали, что мы с туристической целью, мы сказали правду, что снимаем документальное кино. И нас очень долго проверяли на границе: "Кто вы, зачем и где ваше разрешение?" Вот такого в России пока что нет. Я могу приехать – или иностранец, – не говоря о том, что ты журналист или не журналист, что-то там втихаря снять.
У них совершенно искаженное понятие о свободе слова. Все журналисты, которые были оппозиционными в те времена, во времена геноцида, и говорили правду, сегодня выступают абсолютно за эту политику, что вот нужно это агентство, нужно контролировать СМИ, лучшее СМИ должно быть государственным. И я была в шоке, потому что ну вы же сами были, вы же сами страдали, вам запрещали, не давали права слова. И это искаженное понятие у них связано именно с геноцидом: Radio Télévision Libre des Mille Collines ("Радио тысячи холмов"), газета Kangura и другие издания были в то время частными, а сегодня они боятся разрешить свободу слова всем. Они боятся, что люди опять могут начать говорить такое – призывать убивать. И они боятся из-за этого частные независимые СМИ. Как бы чуть-чуть другое у них понятие. Это, конечно, поразительно.
Еще я пытаюсь объяснить нашему зрителю, российскому, что когда у них оппозиционная армия создавалась на границе с государством, то уехали люди и оттуда пытались как-то влиять на власть. Это так же, как если бы Навальный остался в Германии, то есть мне просто нужно было это объяснить нашему российскому зрителю, поэтому я привела этот пример. Конечно, мы делали, снимали и монтировали этот фильм так, чтобы что-то отозвалось в российском зрителе. И мне кажется, это не перебор, а только потому что: вот посмотрите, к чему это все может привести. Я не говорю, что у нас будет так же, а другие скажут, что уже то же самое. Но мне кажется, что это важно. Если уж мы не можем на себя посмотреть со стороны, то давайте посмотрим на другие народы: как они это пережили, к скольким жертвам это привело и как они из этого выходили, потому что самое важное для меня – посмотреть, какой выход из этого есть. Для меня, например, самое поразительное – как возможно жить по соседству с убийцей (и, честно говоря, нам это предстоит скоро), что такое в другой стране жить по соседству с убийцей. У меня пока это не укладывается в голове. В Руанде это точно не забылось, и, честно говоря, мне кажется, что конфликт не исчерпан до конца.
Конфликт не погасили, его просто чуть-чуть придушили, чуть-чуть сделали потише. И я не уверена, что, если убрать сейчас с их улиц такое количество военных, которое сейчас в Руанде присутствует, кто-то не полезет на кого-то с мачете. Я не знаю. Я не знаю, как прививать демократию сейчас там. Вот они это решили тем, что очень много полицейских и военных на улицах, практически чуть больше, чем на Тверской в Москве сегодня.
