"Мы верили, что можем спасти российских моряков". Интервью норвежского водолаза, который вскрыл аварийный люк "Курска"

Этот материал – часть спецпроекта Настоящего Времени к 20-летию гибели "Курска". Остальные материалы проекта читайте тут.

По официальной версии Генпрокуратуры, причиной гибели "Курска" был взрыв торпеды, произошедший из-за утечки топлива. Из 118 членов экипажа после взрыва выжили 23 моряка; они ждали спасения в девятом отсеке в хвосте подлодки. По разным версиям, они могли оставаться живыми от нескольких часов до двух суток. Именно за их жизни боролись спасатели в августе 2000 года.

В течение недели после взрыва на подлодке экипаж пытались спасти российские спасатели, к лодке несколько раз спускался глубоководный аппарат "Приз", но у него никак не получалось состыковаться с "Курском". Помощь России предложили иностранные флоты, но приняли ее не сразу, а только после недели безуспешных попыток провести операцию самостоятельно.

20 августа на спасательном судне Seaway Eagle на место аварии в Баренцевом море все-таки прибыла группа норвежских водолазов. Среди них был водолаз-глубоководник Юн Аре Вальбюе. Именно он вскрыл внешний люк девятого отсека и обнаружил, что помещение затоплено, а выживших внутри не осталось. Настоящее Время поговорило с Вальбюе о попытках спасти экипаж "Курска".

Юн Аре Вальбюе. Фото с личной страницы в Facebook

— С чего для вас началась трагедия "Курска"? Как вы оказались в числе спасателей, который пытались спасти экипаж?

— Я узнал о случившемся из новостей. Я тогда ехал на машине и сразу же подумал, что нас как дайверов это может коснуться. И через пару дней так и произошло. Нас почти сразу же попросили о помощи. Мне тогда позвонили и спросили, можем ли мы принять участие в спасательной операции. Естественно, все согласились.

— Вы же не входили в состав норвежского флота. Чем вы занимались в то время и почему помощь потребовалась именно от вас?

— Я глубоководный дайвер. С самого начала своей карьеры и почти всю жизнь после службы на флоте, с 1983 года, я занимался разведывательными операциями в области нефти и газа. Мы работали в Северном море с нефтяными платформами, нефте- и газопроводами. Мы также проводили глубоководные водолазные операции с дыхательными аппаратами: заходили в специальные камеры и погружались на дно.

Когда нас позвали на помощь, мы еще не понимали, с чем именно нам придется столкнуться, но понимали, что можем помочь сохранить жизни людей. Это было главным. Плюс, у большинства из нас был за плечами какой-то опыт на флоте, какие-то знания об устройстве подводных лодок. Так что нам это было близко, мы могли прекрасно представить себе, о чем думали ребята внутри подлодки, нам было очень легко представить себя на их месте.

— В чем состояла основная сложность? Это же не было похоже на вашу обычную работу?

— Конечно, нет. Но когда ты уже в воде, ты об этом не думаешь. Ты сосредоточен на конкретной задаче. С точки зрения безопасности, мы были озабочены сообщениями о том, что мог повредиться реактор, и в связи с этим могла произойти утечка радиации. Радиоактивное загрязнение, пожалуй, было нашим самым большим опасением. Но еще сложнее было с эмоциональной точки зрения. Осознание того, что люди внутри подлодки могут погибнуть. Когда мы туда спускались, об этом было очень тяжело думать. Но в то же время тогда мы еще надеялись, что мы сможем их спасти.

— Как выглядело ваше задание? Кто вам его ставил и что именно вы должны были сделать?

— Еще на пути к месту происшествия нам сказали, что мы будем помогать российскому флоту пристыковать спасательную подлодку, потому что с этим якобы возникли какие-то проблемы. Это то, как мы тогда поняли это задание. Нам также сказали, что велика вероятность того, что люди все еще будут живы. Это нам сказали как норвежские подводники, так и российская сторона. При первом погружении мы попытались установить контакт с людьми внутри "Курска" при помощи перестукиваний. Мы предполагали, что они развернут специальный аварийный мешок – по сути, это такой наполненный воздухом парашют, – поднимут крышку спасательного люка, и мы сможем их эвакуировать.

Наша команда обычно состоит из трех водолазов, которые непосредственно ныряют, и еще двоих людей, которые нас страхуют. У нас есть специальный водолазный колокол, в котором мы погружаемся и в который мы возвращаемся, если что-то пойдет не так. Например, если нарушится поступление кислорода в шлем. Мы открыли кормовой люк, и я попал в отсек подлодки. Конечно же, это огромная подлодка. Где-то через сто метров я увидел нижний люк и подплыл к нему, мы стали работать с ним.

— Почему эту работу не могли выполнить российские военные или спасатели?

— Мы использовали для погружения глубоководный радиоуправляемый аппарат, он был ближайший к месту трагедии в Баренцевом море. Министерство обороны Норвегии предоставило его российской стороне. Оператором этого судна была наша компания, и она отбирала только тех людей, которые подходили для выполнения этих работ. А таких специалистов не так много, и я один из них.

Плюс, военные водолазы практически нигде не проходят такую подготовку. Лишь очень немногие военные отрабатывают длительные погружения на большую глубину. Большинство таких специалистов, те, кто так зарабатывают на жизнь, заняты в нефтегазовой сфере. Я знаю, что у российского флота есть - или во всяком случае были тогда – возможности для организации глубоководных погружений. У них было много специализированного оборудования, но я не уверен, что были, например, автономные дыхательные аппараты, с которыми ныряем мы.

— Почему Россия не сразу согласилась принять иностранную помощь? Взрыв на "Курске" произошел 12 августа, вы прибыли на место только 20-го. Владимир Путин уверял, что российский флот располагает всем необходимым.

— Ответ, скорее всего, – военная тайна. Очевидно, что у военных держав бывают секреты. Я думаю, что все это случилось в то время, когда в России многое менялось. Возможно, несколькими годами раньше или позже что-то происходило бы по-другому.

Что касается возможностей Северного флота выполнять такие работы, в случае таких инцидентов, я уверен, что сегодня это им полностью под силу. После таких происшествий все военно-морские силы переосмысливают то, как осуществлять спасение подводных лодок. Не только российский Военно-морской флот, но и ВМС США тоже. И теперь [после "Курска"] по всему миру работают системы, проводятся тренировки – и страны НАТО отрабатывают такие сценарии вместе с российским Северным флотом. Так что за 20 лет многое изменилось. Тогда, на мой взгляд, ресурсы были, но не было подготовки, умения правильно их использовать.

— Сейчас российские подводники говорят, что единственное спасательное судно "Михаил Рудницкий", которое было на Северном флоте в 2000 году, было не готово к выполнению таких операций, несмотря на небольшую глубину 108 метров.

— Думаю, дело было именно в нехватке подготовки. И, возможно, финансирования – в условиях экономического кризиса. После случившегося я встречался с российскими водолазами и подводниками, это очень профессиональные люди. Так что проблема была не в кадрах. Люди были, средства были, не было подготовки. Но это все, разумеется, мое личное мнение. Могли быть и другие причины, но у меня, исходя из того, что я увидел, сложилось именно такое представление.

— И все-таки, если бы вы прибыли раньше, была ли теоретическая возможность спасти экипаж?

— Я думаю, шанс был. И все эксперты это говорили. Мы знаем, что многим удалось продержаться достаточно длительное время – их было 23 человека. И они находились как раз в том месте, где мы искали, – в районе эвакуационного люка. Так что, если бы что-то пошло немного по-другому… Я так понимаю, что еще был инцидент внутри – пожар или что-то такое, что, вероятнее всего, привело к гибели оставшихся людей. Так что если бы к моменту нашего прибытия они еще были живы, думаю, мы смогли бы помочь российским спасателям – и результат мог быть другим.

— Вы сказали о кризисе на Северном флоте. Российские моряки, даже те, кто служил на атомных подводных лодках, по их словам, действительно в то время зарабатывали меньше водителей троллейбусов. Зарплату могли не платить несколько месяцев, их семьи голодали. Российские моряки, которые пришли их спасать, жили в тех же условиях. Как обстояло дело у вас в 2000 году?

— Мы были не военными водолазами, мы работали в нефтегазовой сфере. Думаю, что наши доходы и уровень жизни в целом соответствовал доходам и уровню жизни моряков норвежских ВМС. Я не знаю, как обстоят дела в ВМФ России, но знаю, что в российской нефтегазовой отрасли доходы значительно выше, чем на флоте.

Водолазам платят очень хорошо, особенно глубоководным водолазам, каким был я, потому что жить приходится подолгу в очень стесненных условиях – по 28 дней в крошечном отсеке, без связи с внешним миром; плюс давление – в ходе тех работ мы погружались на 90 метров, кажется. После погружений необходима декомпрессия, это еще четыре с половиной дня. Значительные риски связаны с этой профессией. Можно сказать, что чтобы вернуть на поверхность водолаза, нужно больше времени, чем занимает возвращение космонавта с орбиты.

— Вам что-то заплатили за ту спасательную операцию?

— Нет. Для нас это была не работа, мы туда поехали не для того, чтобы заработать денег. Мы делали это потому, что действительно думали, что можем что-то изменить, что можем помочь спасти кого-то из российских моряков. К сожалению, не получилось.

"Мы верили, что можем спасти российских моряков". Интервью норвежского водолаза, который вскрыл аварийный люк "Курска"

Их нечем было спасать. Как российский флот пережил гибель "Курска" – и сможет ли избежать повторения трагедии

Почему она утонула? Интервью адвоката Бориса Кузнецова, автора книги о гибели "Курска"

Читайте далее:

"Нет будущего, мы живем только прошлым". Родственники погибшего экипажа "Курска" вспоминают трагедию 20 лет спустя

"Курск" был и ошибкой Путина, и ступенью его восхождения". Глеб Павловский – о том, как гибель атомной подлодки изменила Россию