Ведущий аналитик управления Федеральной службы исполнения наказаний по Москве Анна Каретникова уехала из России, опасаясь уголовного преследования.
Каретникова начала работать в службе в 2016 году. До этого она более восьми лет была членом Общественной наблюдательной комиссии Москвы и работала в правозащитном центре "Мемориал". Каретникова занималась правовой помощью и поддержкой заключенных в московских изоляторах. Вот что она рассказала Настоящему Времени об обстоятельствах своего срочного отъезда из России.
– Расскажите, как произошел ваш отъезд из России.
– Стремительно, стремительно. Это было в четверг днем, я пришла на работу, в СИЗО "Матросская Тишина". Туда меня уже не пустили, сказав, что это указание руководителя СИЗО. Я поняла таким образом, что я отстранена от работы, и приняла решение уезжать. И уже вечером я сидела в поезде. А за день до того меня предупредили о том, что высокие недовольны моей деятельностью и меня ожидают неприятные объяснения в прокуратуре, УСБ и где-то еще. И на следующий день меня действительно вызвали в УСБ УФСИН, несколько часов мы провели за разговором, из которого я могла сделать вывод, что меня по очень смехотворным причинам, но, похоже, пытаются подвести под, возможно, статью о превышении полномочий. Это в лучшем случае грозило бы увольнением, в худшем могло бы грозить чем-нибудь еще. Но я признательна, что меня не допустили до работы, потому что, я так понимаю, несмотря на все эти беседы, если бы у меня была возможность посещать дальше СИЗО и работать, я бы не уехала. Поэтому я признательна, что это предупреждение прозвучало именно в такой форме. Как-то так.
– Почему это произошло именно сейчас, как вы думаете?
– Это произошло, потому что изменился курс высокого руководства ФСИН России. И если когда меня брали на работу, это был 2016 год, там модно было (ну не модно, наверное, неправильное слово) говорить о том, что мы открыты, мы прозрачны, мы готовы вместе с обществом решать проблемы, мы готовы о них говорить, мы готовы отвечать на вопросы, пусть даже они неудобные, выносить сор из избы мы, конечно, готовы, то сейчас и в силу общей ситуации в стране, ну и, естественно, такой же ситуации в ведомстве, все это схлопнулось, и любые публикации, любые высказывания стали совершенно неприемлемыми для системы.
– Какую угрозу вы представляли для системы?
– На мой взгляд, никакую. На мой взгляд, я не представляла для системы угрозы, потому что в определенной степени я принимала правила: за то, что мне дают возможность помогать людям, я не бегаю на площадь и не кричу там: "Федеральная служба плохая". Да, но иначе я бы утратила эту возможность помощи еще давным-давно, только я так бы сделала. А исходя из того, о чем я говорила раньше, любое минимальное упоминание ФСИН, не санкционированное где-то в пресс-службе ФСИН, всеми службами, чуть ли лично директором, это что-то очень плохое. Это не только меня касается. Была тоже ситуация, не со мной, а с другой сотрудницей Управления, которая просто пригласила людей, привела их, чтобы просто показать музей в "Бутырке", после чего ей многократно пришлось отвечать на вопросы, почему с ней не согласовали. Это публикация об истории, это публикация о музее, но любое упоминание стало действовать как красная тряпка на быка, к сожалению. Очень жаль.
– 27 сентября вы в телеграм-канале пишете: "Родная мне система не знает индивидуального подхода к человеку, не знает милосердия" и т.д., то есть вы уже тогда позволяли себе, очень редко, критически отзываться о системе. Что вы можете сказать о системе сейчас, когда вы находитесь в безопасности и когда вы можете говорить свободно?
– Что я могу сказать. К сожалению, наша система не ориентирована на исправление, не ориентирована на воспитание. Она, к сожалению, влечет за собой ожесточение людей, которые отбывают свои сроки наказания, и именно в таком виде, в ожесточенном, они возвращаются в общество, где нам всем придется столкнуться с этими людьми. И вряд ли они станут лучше от того, что у нас находились.
– В принципе, тюремная система – это отражение общественно-политического уклада в стране, как правило. Все последние годы очень много говорилось и что-то делалось для реформирования системы, и она выглядела, как такой советский атавизм. Сейчас, когда началось широкомасштабное вторжение в Украину (уже почти год этой войне), где эта система, как вы видите ее в обществе, переместилась ли она куда-то относительно общей шкалы?
– Если вы хотите поинтересоваться, не стали ли она добрее, лучше и прогрессивнее, я думаю, нет, потому что было бы совершенно странно, если бы вся страна двигалась в одном направлении, а тюремная система вдруг двигалась бы в сторону милосердия, города-сада и вот этого всего. Она всего лишь часть, причем часть наиболее консервативная, очень закрытая, ну и кроме того, я бы сказала, агрессивная, судя по тому, что мы знаем о регионах. Тут надо еще понимать, что Москва – это как бы такой оазис, который относительно безопасен, он может быть косным, ленивым и еще каким-то. Но мы пытались все это время (я, да много кто, такие члены ОНК [Общественная наблюдательная комиссия] предыдущих созывов, как Ева Михайловна Меркачева, Зоя Феликсовна Светова и многие другие) сделать этот островок безопасным. Но вот что меня мучило всегда сильнее всего, что, когда эти люди от нас уезжают, мы не можем им гарантировать никакой безопасности, мы не знаем, что дальше с этими людьми. Вот тут мы их курировали, и потом у меня было ощущение, что мы их просто бросаем и что будет с ними дальше, нам совершенно неведомо. Тяжело.
– В своем интервью "Медиазоне" вы говорите, что с начала войны, широкомасштабного вторжения в Украину, стало больше политических. Какие еще изменения в системе, связанные с войной, вы наблюдали?
– Я не знаю, связано ли это с войной, но то, что у нас снабжение ухудшилось в последний год – и снабжение медикаментами, и снабжение продуктами, и просто все бытовое обеспечение, мы были обеспечены на 50-60% вещевкой. Но, наверное, это взаимосвязано. Что еще вот так особо [изменилось] в связи с войной, не могу сказать.
– Я знаю, что в Москве вы занимались следственными изоляторами, но я все равно спрошу вас про "ЧВК Вагнера" и про Пригожина. В системе вообще как-то обсуждалось такое внешнее вторжение в пределы ФСИН, появление Пригожина, вербовка заключенных?
– Ну так, очень краем, сотрудниками оно обсуждалось. В общем, как бы поведение вербовщиков, которые приезжают (те, кто знал этотот своих бывших коллег в регионах, друзей), что поведение их наглое, и хамское (вот это обсуждалось), и неуважительное относительно системы. Но это мнение рядовых сотрудников. Поскольку к нам вербовщики приезжали только один раз к конкретному человеку, к осужденному, который отбывал (нерзб. 8:16), и не поехал он с ними в результате, несмотря на весь боевой рупор. Других не было, и не было причин это особо обсуждать, все-таки это следственный изолятор, из них пока что на войну не вербуют.
– Вам что-то известно о том, как оформлена эта система? Ева Меркачева сказала, что секретный указ о помиловании, и тогда человек отправляется в "ЧВК Вагнера" и на войну.
– Мне не известно, и поэтому я склонна верить источнику информации Евы Михайловны, которая потратила время для того, чтобы понять, каким образом это оформляется.
– Как вы лично с вашим опытом оцениваете то, что сейчас происходит с Алексеем Навальным?
– Я оцениваю это, как абсолютное, совершенное безобразие, то, что происходит с Алексеем. Я оцениваю это как давление на него, как издевательство. Достойно как он все это переносит, я очень надеюсь, без особых последствий для своего здоровья. Здесь, в Москве, не было при мне давления на заключенных с политическими статьями, мне ни разу не приходилось с этим столкнуться, наоборот, помогали, и доставали Алексею Горинову лекарства, помогали всем. У нас много их сейчас сидит, вот личный друг Миша Кригер, которого я тоже посещала. Это, конечно, удивительный опыт. Кстати, Михаил Кригер был в первом созыве ОНК вместе со мной, и теперь, когда они сидит в камере, а я к нему захожу в форме – это, конечно, незабываемое совершенно впечатление. Лилия Чанышева, Илья Яшин, да много. Я говорила о том, что там оказалось очень много таких людей, про которых я даже не знала, что у нас есть такие люди, но они все [здесь], в любую камеру зайди, увидишь кого-то с политической статьей. Это незаметно извне, но когда ты ходишь по тюрьме, ты удивляешься, сколько этих людей.
– Среди сотрудников ФСИН что говорят о Навальном?
– Не то чтобы мы ежедневно обсуждали Навального, но я знаю многих людей, которые смотрели его ролики, и с кем-то мы это обсуждали, ролики о коррупции. Да, есть люди, которые это смотрят, сотрудники такие же люди, как и все мы разные, с разным кругом интересов.
– То, что после появления письма врачей с требованием допустить врачей к Навальному и оказать ему медицинскую помощь в колонию к Навальному действительно пришел врач, это реакция ФСИН на внешнее давление?
– Тут очень сложно сказать, может быть, он и так бы пришел, а может быть, это действительно реакция на письмо врачей. Сказать точно не могу, потому что нахожусь далеко и не знаю конкретики.
– Алексей постоянно говорит, что все, что с ним происходит, – бесконечные помещения в штрафной изолятор, что это решается непосредственно в Кремле. Вам известно что-нибудь об этом, хотя бы из разговоров с бывшими коллегами?
– Нет, подобное не обсуждалось, но я действительно допускаю, что все, что с ним происходит, инспирировано и организовано не начальником колонии, это совершенно понятно. Мне, по крайней мере. С большой долей вероятности я готова предположить, что все это организуется умышленно.
– Как вы думаете, как он будет дальше сидеть?
– Я не могу знать, я могу надеяться, но знать я не могу.
– Какой у вас прогноз на наступивший 2023 год, что будет происходить с тюремным населением и с тюремной системой?
– Я думаю, что система будет становится еще более закрытой и еще более бедной, но об этом мы уже говорили. Как следствие, она будет все хуже соблюдать права осужденных и следственно арестованных, потому что просто не будет иметь таких возможностей. Что будет происходить с самим тюремным населением? Я думаю, что существенная часть из них завербуется, если будет продолжаться вербовка в "ЧВК Вагнера", потому что, мне печально об этом говорить, но желающих туда отправиться много и много у нас следственных изоляторов, и обращались с этим ко мне, и пишут об этом заявления. И люди с большими сроками, которые, в общем-то, даже, наверное, не думают о том, чем им предстоит заниматься там, для них основная цель – это вырваться из ситуации и условий, в которых они оказались, а уж тем более из колонии, где, я думаю, условия куда более невыносимые, чем у нас. Для них это надежда на освобождение. Это жаль, это грустно, и я говорила с заключенными, когда у меня выпадала такая возможность, ну как-то убедить их, заставить посмотреть на другую сторону вопроса. Но желающих много, и на это закрывать глаза неправильно.
