Светлана Тихановская встретилась с белорусскими силовиками, которые уволились из-за насилия на улицах. Встреча прошла в Варшаве, в Центре белорусской солидарности. Там уже бывшие следователи и оперативники рассказали, что объединяются в инициативу ByPol.
Об этом мы поговорили с Андреем Остаповичем. Он – бывший следователь из Минска, а теперь – координатор инициативы ByPol.
— Говоря о встрече бывших силовиков, то есть вас, с Тихановской, как она прошла?
— Встреча прошла больше в формальном режиме, в плане знакомства и диалога. Это время первого контакта, и уже в дальнейшем сотрудничество и взаимодействие будет происходить на постоянной основе. То есть уже какие-то наши цели, задачи будут обсуждаться без телевизионных экранов, в более длительном процессе. Потому что встреча была лишь на час, разделена на несколько блоков, насколько мне известно, на четыре блока. И у нас было примерно минут 15 познакомиться, пообщаться, определить основные направления. И, скажем так, профсоюз на территории Республики Беларусь запрещен на законодательном уровне в силовых ведомствах. И чтобы осуществлять свою деятельность на законном основании, мы попросили разрешение на создание профсоюза, а также на подготовку и проведение реформ.
— Попросили разрешения у кого?
— У Светланы Тихановской, как мы считаем, у нашего избранного президента. К сожалению, пока еще не действующего, но к этому старательно и усердно идем.
— Если этот профсоюз сейчас на территории страны в нынешних условиях вне закона, во-первых, для чего тогда он нужен? И как он вообще в дальнейшем сможет помочь силовикам, которые, предположим, захотят перейти на сторону Тихановской?
— Если у вас есть понимание, что такое профсоюз, то на территории иностранного государства он и действовать в полной мере не сможет. Это всем понятно. Это будет формироваться с учетом тех, кто уже включился в нашу инициативу, тех, кто просто пожелает присоединиться к профсоюзу. С учетом практики, сложившейся в странах, где он существует, в том числе в России в силовом блоке существует профсоюз, только у нас его нет, то это будет формироваться устав, будут прописаны проблемные вопросы, существующие в силовом ведомстве, и какие есть пути решения.
Для чего это делается? Чтобы обозначить нашим сотрудникам, которые пока что поддерживают в основной массе теперешнюю власть, продемонстрировать их незащищенность, в том числе и то, что они тоже могут бороться за свои права. И когда внутри системы будут соблюдаться в первую очередь твои права, то и ты будешь заинтересован защищать права других людей. Потому что когда твои права нарушаются, ты будешь это все видеть и понимать: а что я изменю, я даже свои права защитить не могу, как я буду защищать права других людей. То есть у нас пока такое видение.
Реформы в законодательстве. Это больше уже идет на уклон того, что проблемные вопросы в самом силовом блоке – это уже не вопросы профсоюза, а самой системы, что некоторые направления неправильно работают, дублируются одни и те же службы, идет ресурс государства на одну и ту же работу. Озвучивать пока эти направления тоже нежелательно. Но свое видение есть.
— Мы столько раз говорили о жестокости силовиков в начале протеста, затем, по большому счету, ничего такого с их стороны не было, а затем мы снова видим избиения на последних акциях, жесткие разгоны. Почему так происходит, почему силовики находятся в таких качелях, на такой волне?
— Вначале была в первую очередь [цель] – погасить. Действовали по старому сценарию 2006, 2010 годов. То есть быстро погасить, применить максимальную силу, насилие, и тем самым погасить протест. Когда это все дало обратную сторону, потому что государство не учло современные технологии, 2020 год, возможности интернета, распространение информации. Уже не получилось включить БТР, показать, что маргиналы побили два-три окна, их разогнали, кого-то арестовали и все. То есть все это насилие люди действительно увидели, поняли, какая у нас власть, и пошел обратный процесс. Этого просчитано не было.
Когда начали выходить огромные массы людей, естественно, сотрудники понимали, что они не смогут противостоять такому количеству, сил не хватит, и, конечно, пошел испуг со стороны правительства, со стороны самих сотрудников. Ситуацию отпустили, решили: раз они мирно ходят, пусть мирно ходят, мы их трогать не будем, провоцировать не будем, чтобы эта масса людей (10-500 тысяч, по разным оценкам) не начала тоже себя агрессивно вести.
Затем, когда власть смогла вернуть себе более устойчивое положение, начали немного гонять. Во-первых, есть схемы: начали отлавливать самых активных, начались массовые сообщения об обысках. То есть начали уже не ночью работать, избивать людей, а днем, утром, когда митинги не проводятся, всех быстро отлавливать, активистов задерживать.
— Силовикам в Беларуси стали платить больше после начала протестов?
— Я не успел получить больше, как я могу рассуждать о других?
— Наверное, знакомые у вас какие-то остались?
— В другом направлении. Те самые люди, которые работали на фронте, то есть сражались против людей и так далее, – это другие структуры. Я больше интеллектуальная структура, скажем так, скальпель, а не молот. Поэтому у нас занимались расследованием уголовных дел мои коллеги, которые остались. Это больше криминальная милиция. Я знаю этих людей.
Среди тех, кто внутренние войска, ОМОН, кто гасит эти митинги, у меня таких знакомых особо и не было. Действительно, или им намного больше платят, или это какая-то агитация, или это внутреннее убеждение, или у них нет выбора. За этих людей я отвечать не могу.
— Омоновцы не переходят на вашу сторону?
— Есть сотрудники ОМОНа, которые обращались к нам. В том числе уже здесь находятся.
