Пытки, унижения и нечеловеческие условия. Истории избитых и задержанных на протестах в Беларуси

Я не знаю, за что изначально задержали. Мы просто шли по дороге с другом, искали пути, как нам добраться до дома. Мы увидели, как подъехал большой автобус, оттуда выбежали сотрудники ОМОНа и начали избивать дубинками моего друга по ногам. Я начала говорить: "Что вы делаете? Мы ничего не делали, мы просто шли домой". Они начали говорить: "Гражданочка, успокойтесь". Потом по рации ему поступил приказ: всех паковать. Я начала сопротивляться, говорю: "Зачем вы нас задерживаете? Мы ничего не делали". Он повалил меня на пол. Я разодрала руку – вот здесь у меня остался след. И нас повели в большой желтый автобус, где собирали остальных людей.

После того как нас всех собрали, нас завезли в Окрестина на Михалово. Когда нас выводили из автобуса, первыми шли женщины. На входе сотрудники этого ЦИПа очень жестко себя вели, особенно мужчина, который стоял на входе. Он говорил матерные слова, мол, быстрее, быстрее. Кто-то спросил: "Зачем вы так с нами разговариваете?" Я шла следующая – он просто взял меня за шею и кинул в стенку, сказал: "Стой! Руки за голову, смотри в пол!" – при этом он использовал ненормативную лексику. Мы стояли, все девушки просто плакали. Мы не понимали, почему к нам такое отношение было.

После того как всех завели, нас осматривали, забирали личные вещи – это были телефоны, мы снимали шнурки, сережки и цепочки. Нас завели в камеру. Было 13 девочек. Изначально мы сидели в одной камере, [которая была рассчитана на] четверых людей. У нас не было питьевой воды, у нас не было еды, нас морили голодом больше 48 часов. Нас заставили подписать протокол, не читая его.

Нас подзывали, нам давали протоколы о том, на каком основании было задержание. Я начинаю читать более внимательно – за что я подписываюсь. Сотрудник этого ЦИПа говорит мне: "Что ты тут мне читаешь? Я тебя сейчас вы**у и посажу на 20 суток, если ты не подпишешь". Я начинаю плакать, у меня просто слезы на этот протокол, я просто пишу "согласна" и ставлю свою подпись. Хотя я понимаю, что я этого не делала. И после того как прошел суд, я поняла, что я подписалась на то, что я была участницей митинга Светланы Тихановской, хотя ее на тот момент вообще не было в городе, что я стояла на площади и выкрикивала слова "Стоп, таракан" и избивала сотрудников ОМОНа.

Нас отводили на четвертый этаж, мы становились возле стены, стояли смотрели в стену, пока нас не подзывали. Те девушки, которые попадали к мужчине-судье, заходили в обычную комнату, где сидел судья, второй человек и девушка, которая, видимо, записывала заседание в компьютер. Он мне зачитал приговор, спросил, согласна я или нет. Я сказала, что я не согласна, рассказала, что меня заставили его подписать. Он задал мне последний вопрос: что вы для себя вынесли? Я сказала, что я больше вообще не буду выходить на улицу и участвовать в этом, я сказала, что покину эту страну, потому что здесь невозможно жить в таких условиях, с которыми мы столкнулись, сидя там. И он мне дал штраф в размере двадцати базовых величин.

Он никак не отреагировал [на мои слова]. Он просто молчал, кивал головой, но по его глазам было видно, что это ужасно. Судья понимал, что с нами происходит, но, к сожалению, видимо, он не мог ничего сделать, потому что он является узником власти и этой системы, как и все остальные люди.

Я не прощаю тех людей, которые нас морили голодом, которые с нами так жестоко обращались, именно на входе, и вообще сотрудников, которые заламывали нам руки. Я не прощаю это. И если есть возможность наказать их как-то – я буду ее искать.

У нас был в камере туалет, там жутко воняло, там не было постельного никакого. Потом нас перевели в камеру к девушкам, где было 20 человек. В итоге нас оказалось 33 человека в камере для шестерых людей. Мы просто спали на полу, мы искали какую-то возможность дышать свежим воздухом. Мы просили, чтобы нам открывали дверь либо хотя бы кормушку, которая есть в камере, но некоторые сотрудники говорили, что "если вы будете плохо себя вести, мы вам ее вообще закроем".

Я не знаю, почему они вели себя так. Некоторые были нормальными. Один молодой человек, который у нас дежурил, женщина – они дали нам туалетную бумагу, потому что мы просили – у некоторых девушек физиология, и им нужны были какие-то средства личной гигиены. Их не было абсолютно. Мы только на вторые сутки дождались, чтобы нам принесли туалетную бумагу.

Я сидел ждал вместе с девушкой, которую я встречал с вокзала – она поздно приезжала, на остановке транспорт, когда подъехал просто бус и с криками "работает ОМОН!" выскочили и просто украли меня с остановки. Ее оставили, как я уже потом узнал, когда я вышел через двое с половиной суток. А меня забрали. И мужчину рядом, который тоже сидел, но я его не знал. Так получилось, мы просто были на остановке, и его тоже забрали.

Честно говоря, я еще помню недавние российские волнения на тему того, я думаю, вы помните, когда росгвардеец развалился от бумажного стаканчика. Я какие-то рекомендации читал о том, что нужно максимально расслабиться, не проявлять никаких ни эмоций, ни сопротивления, потому что тогда сразу последует просто эскалационно ответная реакция: там тебе могут приписать какое-то насилие по отношению к сотруднику. Поэтому я просто расслабился. И из-за этого меня сильно не трогали, чего нельзя сказать о моем соседе, которого забрали с остановки.

Нас взяли руки в стяжку, но его еще пару раз по ребрам ударили непосредственно в машине. А я просто сидел с отрешенным лицом, и мне он смотрел в глаза, я видел это в темноте, что он смотрит мне в глаза, а я смотрел как бы в пустоту, но я видел, что он смотрит на меня глазами. Я как бы пытался смотреть сквозь просто.

мы доехали до РУВД. Это большое отделение полиции. И на тот момент, когда я еще туда поступил, – а я так называемая первая волна, когда еще только-только начали забирать людей, – там еще было весьма по-человечески. Там, допустим, у меня вещи изымали, и их так аккуратно в пакет сложили. Ну, конечно, они хихикали, шутили, что, мол, что тебе дома не сидится, – вот в таком ключе. Но никто не бил, не проявлял никакой агрессии, чего, конечно, не скажешь об Окрестина, куда меня завезли через полтора часа.

В Окрестина нас встретили весьма грубо, то есть нас там хватали за руки, за волосы, били по шее, по спине. Ну вообще всячески унижали словесно. Любую комбинацию нецензурной лексики, которую вы можете сгенерировать в голове, – это вот их речь в этот момент. Они просто не говорят литературно вообще в принципе. Называли там продажными польскими девчонками, скажем так. Ну и нас посадили в камеру. И там нас было восемь человек на четыре койки, и это еще было весьма хорошо, потому что потом нас пересадили среди ночи, заставив подписать протоколы под давлением: буквально били по плечам и по коленям, чтобы быстрее это все происходило. Нас пересадили в шестикоечную клетку, и там было почти 40 человек.

Как-то, знаете, у белорусов вообще какая-то нереальная способность самоорганизоваться. Мы там устроили, условно говоря, смены: кто спит на кровати, кто под кроватью, кто может постоять какое-то время или посидеть хотя бы, пока другие будут отдыхать. Потому что спать сильно не давали, но одновременно с этим из-за того, что ОМОН сам не отдыхал, ты попадал в эти промежутки, когда они спят, и ты спишь вместе с ними. Просто пока тебя не трогают, потому что они запрещали это делать – орали, каждые полчаса проверки были – в такое окошечко в самой двери. И как-то так вот это происходило. Вода была только из-под крана. Они морили голодом – было четкое указание. И они ехидничали, что, мол, обливайтесь слюной. Я в эфире не могу говорить такие слова, которые они говорили.

Слово "проститутка" – любой синоним в более нецензурной форме, и это будет оно – "польские, чешские, сколько вам заплатили, вы разрушители города, из-за вас страдают мирные люди". Понимаете, там такая идеологическая работа происходит. Они верят, что они чуть ли не воины света и спасают от непонятно чего. Хотя мы не хотим агрессии в этот момент, мы хотим, наоборот, того, чтобы все было честно.

В самой камере меня не били. Но я знаю, что люди, которые поступали после, перед тем, как завести в Окрестина, над ними издевались. Были четко слышны удары, я четко слышал электрошокер, я четко слышал через закрытое окно автоматные очереди. Уж я не знаю – стреляли они по людям или в воздух, – но это точно было рядом. Когда в городе кидали где-то светошумовые гранаты – это было слышно издали – звуковыми волнами, которые бились об окна. Но здесь это было прямо [рядом], казалось бы, ты мог выглянуть в окно и увидеть, как это делают у тебя под ногами.

Тем, кто был задержан с 10-го на 11-е, им, честно сказать, очень сильно не повезло в этом плане – в плане насилия. Они там просто озверели – им дали карт-бланш просто на все, мне кажется.

Они били людей. Даже когда в мой день поступали, я потом с этими ребятами сидел, они поступали на три-четыре часа позже, чем мой заход. Их уже били по коленям, когда они поднимались, их уже били по спине, чтобы ниже опускались. Тем самым омоновцы демонстрируют свое статусное превосходство. Что уже происходило 10-го и 11-го – сегодня я сидел в очереди с одним из таких – там фингалы – глаз просто не видно. У каждого своя история. У меня ноги отбиты, у кого-то глаза, у кого-то почки. Здесь – как повезет.

Когда меня выпускали, то мне сказали: "С вещами на выход". Я начал было уже выходить. Вот ты спускаешься вниз, казалось бы, вкус свободы, последние две минуты, и ты уже предвкушаешь, как тебя этажом ниже перехватывает ОМОН, выводит на улицу, где сидят на коленях люди, которые вот-вот будут заходить в Окрестина. Их, наверное, показательно высадили на траву, чтобы показать, что их ждет. Нас завели за машину и начали бить дубинками по ногам, в частности по задней части бедра. Это было просто беспричинно – мы ничего не делали – как профилактика, чтобы мы не ходили, чтобы нам было больнее ходить.

[Это случилось] минут за 15. Нас потом выставили у стенки и через КПП по одному проводили, отпускали в ночь. Меня выпустили где-то в районе трех утра. Тогда еще правоохранители и волонтеры не собирались в Окрестина – это как раз на следующие сутки они начали это делать. Поэтому никого не было, ты выходишь в незнакомый район. У тебя ни денег, ни документов, ни вещей. Ты выходишь босой, просто двигаешься хоть в каком-то направлении в поисках [какой-то машины], чтобы подъехать, потому что транспорт в это время не ходит.

Я считаю, что тьма боится света. Зло боится огласки. Для того чтобы зло перестало торжествовать, надо предавать дела зла огласке. То, что происходит в Беларуси, то, что происходит в Минске, то, что происходит с людьми, – это зло в самом настоящем виде.

Когда я 10-го числа, на следующий день после выборов, поговорил со своими братьями – нас четверо братьев, – двое из них согласились со мной поехать в центр Минска, чтобы находиться рядом и молиться за этих людей. Мы христиане, мы считаем, что только с божьей помощью можно эту ситуацию каким-то образом нормализовать, решить и направить в мирное русло перемен. Я протестант, христианин, баптист по вероисповеданию, но я считаю себя просто христианином.

Мы поехали в центр, до него было где-то километра три. Там, где обычно проходят забастовки и митинги. Мы остановились на машине около обочины, где можно парковаться. Мои братья вышли из машины и общались – там недалеко речка. А я сидел в машине и писал сообщения в церковный чат, предлагал братьям и сестрам последовать моему примеру – выйти в центр, стать на колени и молиться. В момент, когда я отправлял сообщение – там интернет был плохой, практически его не было, я использовал программу, – я поднимаю глаза и вижу, что несется толпа ОМОНа, человек 30-40. Я в таком шоке, но в то же время я понимаю – я ничего не делаю, на мне нет никакой протестной символики. Я просто сидел в машине и молился.

Они подскочили, вытащили меня за голову и за руки из машины и начали сразу же избивать. Я им кричал, что я христианин, я здесь не для того, чтобы митинговать. Я здесь для того, чтобы молиться. Они страшно ругались, угрожали и продолжали меня бить. После этого они заломили мне руки и потащили к синему микроавтобусу без опознавательных знаков.

Когда мы поехали, омоновец кричал на меня и постоянно пытался узнать, что я там делал, кто организаторы и почему я это делал. Я постоянно отвечал, что я христианин и пришел туда молиться. Он мне не верил и бил меня, а потом долбил электрошокером в руки, в ноги, в область сердца. Это произошло не менее 10 раз. А у меня больное сердце.

Я лежал лицом вниз, и он мне в спину, в район сердца, долбил электрошокером. Я ему говорил, что у меня больное сердце, но он мне не верил. В какой-то момент он сказал, что если я не скажу то, что он хочет, он мне переломает спину. Мне было очень страшно.

Он пытал меня. И требовал, чтобы я назвал этих организаторов. Мне кажется, он просто надо мной издевался. Ему было не важно услышать ответы на его вопросы. Ему было важно бить меня этим шокером.

Минут через 20 нас привезли в какой-то закуток и пинками и дубинками заставили упереться лицом в автозак, раздвинув ноги максимально широко. Омоновец заломил мне руку за спину высоко, так я простоял еще минут 15. Со мной стояли примерно человек 20. Они постоянно издевались над нами и обзывали. Я запомнил, что один омоновец сказал: "Был бы приказ, я бы всех вас живьем сжег". И я понимаю, что он действительно выполнил бы этот приказ.

Самым страшным для меня было осознание того, что я ничего не могу сделать. Что [омоновцы] сосредоточены на том, что есть максимальное зло. Когда нас привезли в какой-то ангар, мы там два часа стояли, я постоянно говорил, что у меня больное сердце, что мне плохо, что меня не взяли в армию, потому что у меня сердце больное. Я чувствовал, что у меня приближается сердечный приступ, и только тогда они испугались. Я видел, что не всем оказывали медицинскую помощь, но мне повезло. Но там рядом оказалась скорая помощь, и меня увезли в реанимацию.

Я оказался в Партизанском РУВД города Минска на Ваупшасова, 26. Вот тогда уже нас немножко там приложили, когда доставали из этого – я не знаю, как это называется, "воронок", назовем его так. Мы там постояли лицом в пол. Потом там подошел товарищ какой-то из РУВД, пнул и предложил мне продиктовать, кто я есть, каков мой там год рождения, что-то такое. Ну нас какое-то время подержали там. Там был очень забавный момент.

С нами в целом хорошо обращались, потому что нам попались хорошие сотрудники. Я уже не буду говорить званий, пока я не уверен, что там человеку потом не достанется, но там были хорошие люди. Были и нехорошие. Со мной обращались довольно неплохо. До того момента, когда в два часа ночи влетает какой-то там в балаклаве товарищ, омоновец, и начинает кричать на нас, что мы слишком комфортно сидим, что мы должны мордами в пол уткнуться и сидеть так, сука, не шелохнувшись, до семи утра. Кричит: "Вы на милицию нападаете?" И начинает нас бить палкой, просто вот сидящих людей. Потом он убежал, мы какое-то время еще так посидели, и где-то через час нам сказали: "Можете встать. Господа задержанные, примите прежнее положение". Ну и, в общем, потом ничего не происходило до десяти утра, когда уже нас непосредственно начали везти в Жодино.

Первую партию отправили 30 человек. Их сажали в эти автобусы довольно жестко, как мне тогда показалось, наивному. Я оказался во второй партии. Я увидел, что за нами приехало вместо этих автобусов два автозака с ОМОНом, с этими "алмазовцами". Я тогда понял, что дальше будет что-то нехорошее.

[Приехали сотрудники отделения по борьбе] с терроризмом, мы же террористы там все. Мы, как террористы, стояли, уткнувшись лицом в стену. Нас вызывали по одному. Называют нашу фамилию – мы должны прокричать имя, отчество и подойти спиной вперед, чтобы нам связали руки пластиковой стяжкой. И уже тогда, когда первый человек это сделал, я слышал его крики и удары. Его там связанного начали бить, пока вели. И когда его закинули в автозак, оттуда начались еще более громкие крики доноситься и звуки ударов.

Постепенно до меня дошла очередь. Меня объявили, провели по этой дорожке почета к автозаку, попутно немножко избив. Закинули в автозак, начали бить. И час дороги до Жодино нас били.

Ко мне подъезжает минивен, из минивена выходят полностью экипированные бойцы. Они видят, что я просто пишу что-то в телефоне. Писал я СМС. Но они посчитали, что это телеграм, и что меня есть доступ к интернету. И всех людей, кто ковыряется в Беларуси в телефоне в процессе походов, они всех объявляют, как я понимаю, потенциальными координаторами всех этих протестов.

Меня доставили в РУВД "Московский". Там сила применялась ко всем без исключения: любой вопрос, который не устраивал сотрудников белорусской милиции, тут же оборачивался побоями, избиениями. Люди кричали, люди от боли ходили под себя.

И все это проходило при полном спокойствии всех остальных сотрудников милиции, которые, по сути, должны защищать людей. Они смакуют [это]. Они заставляют людей молиться, когда начинают их бить. Говорят: "Читай "Отче наш"!" И херачат дубинками, ногами и всем остальным. Били по башке, били по ногам. Человека, которого вели передо мной, со всего размаха ради шутки долбанули о дверной косяк.

Всех сваливают вповалку в актовый зал. Первое, что ты видишь, – это люди, по которым ходят как сами сотрудники милиции, так и те самые задержанные: они тоже вынуждены идти по людям. Потому что наступить некуда. Все лежат под ногами, все кричат, просят помощи. Помощь не оказывается. В лучшем случае тебе не прилетит по башке.

Порядка 16 часов лежишь в положении, где у тебя голова за спиной, разогнуться нельзя, голову поднять нельзя, пересесть нельзя. В туалет по разрешению. Если все нормально – то разрешат, если нет – ходи под себя, и многие так и делают. При мне было около 150 человек задержанных, только в одном Московском РУВД. Людей избивали как минимум на двух или трех этажах, судя по крикам, которые стояли. Воду не получить, а если получить, то только в порядке очереди. И не факт, что тебе достанется то, что ты хотел.

Меня задержали на проспекте Пушкина, прямо возле входа в метро. Я там стоял рядом с женщинами, они разговаривали с ОМОНом. Я решил послушать, о чем они говорят. ОМОН обратил на меня внимание, сказали: иди домой. Я развернулся, сделал три шага в противоположную сторону от них, открыл бутылку с водой, попил, оглянулся, а ко мне уже бегут.

Меня подхватили под руки. Я сказал, что я не оказываю сопротивления – я это громко кричал. Я и не оказывал сопротивления. Меня погрузили в автобус, изъяли сразу же телефон и отвезли во Фрунзенское РОВД. Там уже в спортзале мне присвоили номер, сказали: "У тебя нет ни имени, ни фамилии – у тебя есть номер". И начали избивать.

Избивали дубинками. Говорили: "Будешь ли ты писать заявление о том, что мы тебя избивали?" Я должен был ответить: нет. Говорили: "Кто лучший президент в мире?" Все отвечали: "Александр Григорьевич Лукашенко", – но мы все равно, естественно, получали дубинками. Все эти люди были в масках. Просто хочется справедливости и найти людей, которые все это делали.​

Избиения, насилие и пытки были со стороны ОМОНа при задержании и в Центре изоляции правонарушителей. В чем это заключалось? Конечно, это побои. Били, молотили дубинками – телескопическими дубинками. Кроме всего прочего, ставили на колени на бетонный пол, заставляли держать голову прислоненной к полу и стоять в такой позе два часа. Затекает вообще все тело, люди реально стонали от боли. В первый день вообще не давали воды, не выпускали в туалет и приходили в эту закрытую территорию поколачивать иногда. Просто так, для удовольствия. Они сказали: "Мы вас таким образом, твари, перевоспитываем". Мы постоянно были в позе "морда в пол".

Было страшно не когда видел, а когда слышал. Ночью за окнами в этом самом Центре изоляции правонарушителей просто раздавался человеческий вой, крики, вопли. Людей пытали. Нам еще не так сильно досталось. В камере, где я сидел в ИВС, был человек, к которому применяли такие пытки, как "ласточка", и гораздо более жестко избивали. Пускали по коридору – это когда по коридору идет голый человек, по сторонам стоят сотрудники ОМОНа и дубасят дубинками – кто куда как попадет. А "ласточка" – это когда скрепляют наручниками руки за спину и подвешивают. Вывих суставов гарантирован.

Я даже не знаю, с открытыми лицами они были или нет, потому что мы постоянно были "мордой в пол". Они беспокоились о том, чтобы их никто не увидел. Любая фраза вызывала агрессию. "Дайте пить" – агрессия. "Хотим в туалет" – агрессия. Не каждая их агрессия заканчивалась побоями, но каждое наше слово заканчивалось оскорблениями и унижениями. В камере нас, например, держали всех в трусах зачем-то. Более того, был такой случай: одного молодого мужчину повели в суд в трусах, присудили ему 14 суток. Его вывели из камеры и вели, как он рассказал и как я понял, по улице в позе ласточки в трусах в здание суда, которое находилось рядом. Привели в кабинет судьи в трусах, и она ему дала 14 суток.

Мы слышали, что за стеной есть люди, которые поддерживают [нас], которые кричали: "Крепитесь! Держитесь! Мы с вами!". Очень тронул случай, когда какая-то девушка кричала: "Ваня, я тебя люблю! Когда ты выйдешь, мы поженимся!". Это было очень трогательно. С одной стороны, это нас приободряло, но, с другой стороны, сотрудники милиции, которые это слышали, они приходили в бешенство, и мы ждали от них очередной агрессии и злости.

Когда тебя избивают, пытают, насилуют морально просто ради удовольствия – не знаю, может, такие случаи есть и в России, но я не уверен, что они носят настолько массовый характер. Там же в камере были люди, которым совершенно точно ничего не грозило, кроме административного штрафа или ареста.

Мы, грубо говоря, двигались от центра Минска. И вот мы спокойно себе гуляем, и просто я вижу уже, отвернулся на секунду и вижу, как на нас уже бежит ОМОН, пара человек. Мы, естественно, от него убегаем. Убежать далеко не удалось. По крайней мере у меня. Меня задержали сразу же, схватили под руки и провели в автозак. Параллельно при этом еще хорошенько так избивали. В автозак меня положили, продолжили бить. Я кричал, что я гражданин России, но в ответ просто меня били все больше и больше. Артема я услышал только по крикам, я понял, что он вместе со мной в автозаке. То есть видеть я уже ничего не мог, потому что мне очень хорошо так прилетело по голове. Сейчас в Москве у меня уже диагностировали черепно-мозговую травму. Я, грубо говоря, находился в коматозном состоянии, глаза больше не открывал.

Потом нас уже повезли в ЦИП, как я понял, сложили просто у забора – этого я уже отчасти не помню, я очнулся уже, когда я был возле этого забора. Они на самом деле били меня просто в ответ на каждое мое слово, на то, что я просил позвонить их в посольство, – меня били за это. Меня били за то, что я говорил, что я гражданин России. Они били меня уже около забора, когда я просил какую-то медицинскую помощь, когда я просил таблетку, анальгетик. Я получал за любое слово, которое говорил. Причем это все было с очень сильной агрессией. Они говорили просто: "Что, тварь, перемен захотелось? Получил свои перемены?" Ну и вот куча нецензурной брани, просто унижали нас по полной программе, даже психологически и физически.

Под утро нас только подняли с забора, отвели уже внутрь этого изолятора, но посадили не в камеру, а положили на колени на бетонный пол с завязанными за спиной руками. Там также продолжали избивать. Сидели мы там, лежали до того момента, пока нас не повели к следователю. То есть следователь уже с ходу начал предъявлять мне обвинения в массовых беспорядках, [говорил] о том, что я отсижу 12 лет, если не сдам своих подельников – каких-то 30 человек, которые меня уже сдали, – и я могу спасти свою жизнь, получить административку, только сдав кого-нибудь в ответ. Я, естественно, сказал, что я ничего не знаю об этом, потому что так и есть. Тогда он мне сказал: "Ну ты сам выбрал свою судьбу". Но я отказывался, я начинал уже кричать о том, что мне нужен адвокат, что я хочу, чтобы они позвонили в посольство. И когда я уже начал кричать, меня просто вышвырнули оттуда и отвели в другое помещение, в котором я последний раз, можно сказать, виделся с Артемом.

Там били, там был очень жестокий сотрудник милиции, который просто приходил, лупил нас за то, что мы просто меняли свое положение тела, то есть как-то пытались поправить руку, ногу, потому что все затекало ужасно, [а лежали] на бетоне, то есть бетон резал и колени, и локти, и кисти. И из-за того, что мы как-то пытались поменять свое положение, он бил за это и говорил, что "если кто-то еще шелохнется, я буду сейчас смотреть по камерам, и тот получит еще больше". И реально он возвращался и лупил: и для профилактики остальных, и тех, кто двигался.

Нам не давали сходить ни в туалет, ни попить воды – ничего вообще. Воду дали где-то под вечер, прямо перед самым моментом [моего освобождения]. Дали одну бутылку воды на 40 человек двухлитровую.

С таким зверством, правда, я даже в России не сталкивался ни разу. То есть там они поступали очень жестоко, я не знаю, они не видели в нас людей, не думали вообще, что с нами будет, то есть относились к нам ужасно. Ни о каких правах человека там вообще речи не было. Когда мне сотрудник белорусского МИДа давал документы о депортации, я спрашивал: "А где Артем? Почему он находится внизу? Мы приехали с ним вместе". То есть я очень настаивал на том, чтобы его позвали сюда и также дали ему эти документы, чтобы мы с ним вместе уехали. На что он мне просто сказал, что "по нему информации нет никакой, а ты проваливай, пока жив-здоров".

В Окрестина я провела трое суток. Забрали нас 9 числа на перекрестке Машерова и проспекта [Победителей]. Привезли сюда на Окрестина.

Нас содержали в камере на шесть человек, там было 20 человек, потом в камеру добавили еще 13 человек, стало 33 человека. Потом нас начали расформировывать, потому что не хватало места. Некоторым девочкам дали штраф во вторник. И потом нас перевели в камеру на четыре человека, и нас там был уже 51 человек. В камере не было мест лечь, мы стояли. Девочки говорили, некоторые два дня сидели в этой "четверке", и когда просили, чтобы открыли "кормушки" (дверцы в двери камер), чтобы дали воздух, чтобы была вентиляция. После этого открывалась дверь – и на нас выливалось ведро холодной воды.

Ни туалетной бумаги, ни таблеток не было. Если была нужна медицинская помощь (у некоторых были ссадины) – ничего не выдавалось. Одни сотрудники сказали, когда у девушек критические дни, чтобы они подтирались майками. Были женщины, которым было плохо: у одной не хватало сахара в крови. Ей даже таблеток не дали! У нее начался приступ – и только тогда принесли таблетки.

Потом вывели 10 человек в карцер, чтобы в камере было 40 человек. Мы спали, менялись посменно. Бабушку 68 лет в два часа ночи (примерно в два часа ночи, мы терялись во времени) вывели в коридор и просили дать определение слову "фашизм".

Сотрудники там просто дикие. Они все носят маски, чтобы не видели лиц. Девушка одна, у нее белая коса, она моложаво выглядит, она обзывалась на всех. Допустим, она выводит девушек, прижимает к стене и по ногам бьет прутьями. У некоторых оставались синяки на ногах. Она кричала: "У*бища конченые, станьте шире!"

Мужчинам не давали спать по ночам, им били палками в железную дверь, чтобы те не спали. Их тоже было много, им не разрешали лежать. Нам можно было лежать на кровати, им – запрещено. Только сидеть и стоять, все. Нас там не кормили.

Мы с женой были на велосипедах. И в тот день перед выходом на улицу я позвонил в пресс-службу УВД и спросил: "Ребята, как работать? В журналистов в Минске стреляют, их бьют. Расскажите?" Они мне сказали: "Руслан, тебя все знают, тебя никто не будет трогать. Надень жилетку – и все". Я надел жилетку и, как понял, это была команда "фас". Сразу приехало несколько машин, мы с женой успели забежать в магазин, и нас в магазине накрыли.

При задержании сломали [обе руки], когда били – когда узнали, что я журналист, – и когда выводили из автозака. Там стояло два ряда сотрудников милиции. Они помечают людей: синим и зеленым маркером на лице рисуют, и когда выводят из автозаков, говорят: "Это помеченный человек, значит ему надо дать посильнее". Об этом знаю не я один – об этом знают многие в тюрьме. Были такие сотрудники милиции, которые в автозаке говорили: "Быстрее вытирай эту краску на лице". И они вытирали. Никто не знал, почему помечены.

Сначала из автозаков выводили помеченных людей. Я тоже оказался в числе помеченных, потому что у меня была жилетка прессы. Но потом, когда уже начал общаться с сотрудниками милиции, с офицерами, я объяснил, кто я, я отозвал руководство, и отношение уже было получше.

В самом изоляторе мы два дня ничего не ели, спали только на досках. Я их спросил: "Ребята, а когда нас будут кормить?" Они сказали: "Человек может 30 дней провести только с водой". Мы пили воду, но уже на третий день все стало меняться, приехали священники, привезли целый бус воды, печенья, каких-то сладостей, зубные щетки для людей. То есть солидарность – люди стали объединяться и приезжать в СИЗО, начали передачи передавать. Выдали постельное белье, обед даже дали. Совсем уже другое отношение. И к вечеру пришли и сказали: "Все свободны, все идите домой". Никто не верил. Думали, что перевозят в другой город. Но начали освобождать.