Одним из самых ярких романов-антиутопий о мире после ядерной войны последнего времени стал "Метро 2033" Дмитрия Глуховского. Тираж 100 тысяч, перевод на десяток языков, компьютерная игра по мотивам, и так далее, разве что до экранизации дело пока не дошло.

О ядерных страхах, и о том, почему читателя так тянет – или может быть уже не тянет – Настоящему Времени рассказывает Дмитрий Глуховский.

— Как вам кажется, в чем вообще феномен такой привлекательности этого мира после глобальной катастрофы, почему из года в год в литературе и в кино авторы возвращаются к этому образу умирающей планеты и человечества, которое всячески борется за выживание?

— Вы знаете, мне кажется, на самом деле, как ни парадоксально, причин популярности на Западе этого жанра и у нас совершенно разные. На Западе, мне кажется, это чаще принимает форму, например, созерцания уничтожения мира или уже зомби-апокалипсиса. Здесь сказывается небольшая утомленность жителей Европы и США, с одной стороны, благополучного и стабильного образа жизни, который совершенно не позволяет будоражить центр выработки адреналина, а с другой стороны, утомленность от излишней заорганизованности, который навязывает излюбленная европейская цивилизация.

А у нас немножко другая этимология, и мне кажется, что русский человек в историях об апокалипсисе видит, прежде всего, метафору того, что произошло с Советским Союзом, то есть распад привычного и понятного мира, распад империи, распад системы координат политической, географической, также и культурной, также и этической и мифологической. То есть мы взяли сами в 1991 году, те, кто уже был в 1991 году, проснулись на руинах целого мира, и до сих пор пытаемся из этих руин что-то себе такое сложить, какую-то конуру.

— Дмитрий, а это все такие постсоветские страхи, которые идут исключительно из эпохи противостояния Советского Союза и США, такой доктор Стрейнджлав, который никак не может нас всех покинуть?

— Я думаю, что, безусловно, страхи есть, но я из своего опыта общения с западными какими-то и журналистами, и читателями выясняю для себя, что они боялись ядерной войны гораздо больше, чем ее боялись мы. То есть они все время говорят мне, например: "Ну вот, наверное, вас же в школе пугали, наверное, все время какие-то учения у вас проводили, вы бежали в убежище". Я говорю: "Вы знаете, что-то я не припомню такого". А они прям боялись, что сорвет крышку у нашей пароварки, и мы действительно по ним ударим. И они, я думаю, готовились гораздо более серьезно, чем мы готовились к этому.

Поэтому мне не кажется, что популярность постапокалиптики напрямую связана со страхом ядерной войны, как ни парадоксально. То есть если я вспомню себя, пишущего в 17-18-летнем возрасте "Метро 2033", 20 лет назад, я понимаю, что главное, что мной двигало, это было какое-то ощущение такой романтики заброшенных городских пространств, некая ностальгия по утраченному вчерашнему величию и взгляд вперед как в надвигающиеся Темные века, вот что. И, мне кажется, романтика "Метро 2033", она, прежде всего, вокруг этого выстроена, вокруг ностальгии по прекрасному вчерашнему дню.

И есть тьма-тьмущая писателей, которые все пытаются изжить эту тоску по прекрасному советскому вчера, по былой нашей какой-то мощи имперской, по социальной защищенности, благоустроенности. У меня это все, вот "Метро 2033" еще, соответственно, в середине 90-х стало выливаться в такую метафорическую историю.