Виталий Манский о своем уголовном деле и эмиграции: "Со страной-агрессором я себя не могу связывать. Родина для меня, конечно, Украина"

Вечером 6 сентября стало известно, что МВД России объявило в федеральный розыск режиссера-документалиста Виталия Манского, президента кинофестиваля "Артдокфест". В этот же день стало известно, что в отношении Манского в России завели уголовное дело по части 2 статьи 128.1 ("Клевета") по заявлению его коллеги-кинорежиссера Никиты Михалкова. Михалков обратился в полицию, потребовав проверить слова Манского, что бюджет Московского международного кинофестиваля, который он много лет возглавляет, "разворовывается минимум на 85%", и заявил, что эти утверждения – клевета.

Манский, чьи фестивали в России неоднократно срывались участниками пропутинских организаций, уже несколько лет живет в Риге. В интервью Настоящему Времени он рассказал, что Михалков "не первый раз" подает на него в суд, и подчеркнул: "Никакого уважения и доверия к российским судебным процессам у меня нет. Если журналисту дают 22 года, ну почему бы им мне не дать два года?"

Также режиссер сказал, что с Россией, страной-агрессором, он себя "никак не может связывать". "Я окончательно определился, что для меня есть родина. Это, конечно, Украина, в которой я родился", – подчеркнул он.

— По состоянию на этот час вы уже понимаете все же, по какому делу вас объявили в розыск?

— Да, вот мне только что позвонил Сергей Бадамшин – это адвокат, который уже давно помогает нам пробираться сквозь казуистику российского законодательства и его репрессивных форм воздействия на креативную индустрию. Он сказал, что да, все-таки есть возбуждение уголовного дела по заявлению Никиты Михалкова, а также депутата Государственной Думы [Николая] Бурляева и еще там группы лиц, что, дескать, я оскорбил их честь и достоинство. Представляете, эти люди нашли в себе честь и достоинство и посчитали ее оскорбленной и пытаются не где-нибудь, а прямо в суде доказать, что они порядочные люди. Ну флаг им в руки.

— А как вы вообще восприняли эту новость?

— Вы знаете, то, что происходит в России, я уже воспринимаю сквозь призму. То есть я допускаю все: откровенно говоря, нет ничего такого, что может произойти в России, и я скажу: "Ай, боже мой! Как такое могло произойти?"

Особенно когда я своими глазами увидел зверства и последствия этих зверств в Украине, Буче, Гостомеле. Когда я своими руками потрогал железные изваяния, ржавеющие под летним украинским дождиком, меня уже ничто, исходящее из России, не может привести в смятение.

Другой вопрос: я восемь лет живу в Латвии, и мой теплоход в последнее время все дальше удалялся от этой пристани, он снялся с якоря. И это – какое-то такое насильное возвращение меня в ту гавань, которая не является для меня ни домом, ни портом приписки, это я сейчас очень литературно выражаюсь.

— Правильно ли я понимаю, что внутри себя вы совсем себя уже не связываете с Россией?

— С Россией, страной-агрессором, я себя никак не могу связывать. Никак не могу связывать с тем ужасом, который она репродуцирует, с тем горем, которое она приносит на мою родину (Манский родился во Львове – ред.) Единственное, что есть в позитиве из-за этой войны, – то, что я окончательно определился, что для меня есть родина. Это, конечно, Украина. В которой я родился, в которой я окончил школу, из которой я уехал в столицу Советского Союза и дальше остался жить в Москве.

— Тяжело далось это осознание? Это же большой моральный, психологический аспект, важный.

— В данном случае я повторюсь: я восемь лет живу в Латвии. И восемь лет во взрослом возрасте – это существенный срок. Конечно, я большую часть своей жизни прожил в России, но и немалую часть я жил и за ее пределами. Восемнадцать плюс восемь, если посчитать, это тоже такой [немалый срок].

Лет через восемь окажется, что я больше все-таки жил за пределами России, чем в ней. Я как бы хотел дожить до этого момента. Мне как-то хочется от этого дистанцироваться. Мне не хочется извиниться за это, но дистанцироваться от этого хочется.

— А есть у вас что терять в России? Имущество, друзья, близкие...

— Слава богу, мои близкие, мои дочери, их семьи, они сейчас приехали и живут вместе со мной в Латвии. Маму я перевез из Одессы, она тоже живет в Латвии. Понятно, что есть круг более дальних людей по родственной линии. Но все равно в основном вся моя родня либо в Украине, либо сейчас около меня.

Проблема есть с друзьями, коллегами, и большая проблема. Я говорю в контексте того, что в последние дни мы в Москве попрощались с двумя близкими для меня людьми и я не мог поехать и поклониться. Я имею в виду Михаила Горбачева и Манану Асламазян.

И конечно, когда наступает тот день, когда нужно прийти и бросить горсть земли в могилу друга. Невозможность это сделать – это самое болезненное чувство твоего существования за пределами России. Потому что грусть от того, что я не могу пойти на чей-то праздник, уже не существует: после 24 февраля я вообще не считаю правомочным проведение каких-либо праздников на территории России и уже тем более моего участия в них.

— А осталось ли, возможно, какое-то имущество, проекты, через которые можно на вас давить? Которое можно отжать, забрать, разрушить?

— Вы знаете, здесь я достаточно спокоен. То есть, понятно, что у меня есть какие-то в России активы, они остались, но, в принципе, я абсолютно спокойно отношусь к их потере. Знаете, в доме, в котором я в России живу, жил Александр Солженицын. И когда его лишили советского гражданства, у него квартиру государство отняло. А потом вернуло. А сейчас в этой квартире музей. В свой последний приезд в Москву я, прожив много лет в этом доме, впервые сходил в этот музей. Ну окей, пусть отнимают, потом вернут. Ну будет музей, почему нет?

— А условно после войны вы рассчитываете вернуться в Россию?

— Да-да, первым танком, на первом танке.

— И там остаться?

— Если я буду еще не в маразме и мой опыт кому-то будет полезен – я готов.

"Кто пишет букву Z – да пошел он в жопу". Большое интервью Андрея Макаревича

— Давайте еще раз к вашему делу вернемся, по которому вам грозит до двух лет тюрьмы. Михалков и компания, которая там подписала это исковое заявление, всерьез, видимо, намерены вас посадить. Какие у вас вообще с ним отношения?

— У меня с ним отношений довольно-таки много по жизни, потому что мы в одной профессиональной среде находились, в одном кинематографическом союзе находились. Я был в числе тех, кто не голосовал за его переизбрание, когда союз высказал ему вотум недоверия, и председателем союза был выбран Марлен Хуциев. Я был в правлении, и я был свидетелем на суде, когда Михалков через суд себя восстанавливал в должности председателя Союза кинематографистов. Я был одним из восьми учредителей нового Союза кинематографистов с выдающимися кинематографистами, такими как Эльдар Рязанов, Алексей Герман, Даниил Дондурей, из не живущих — Юрий Норштейн и Александр Сокуров. Мы учредили новый союз, потому что мы посчитали для себя невозможным находиться в одной общественной организации с Никитой Михалковым. А это, конечно, все эти, в том числе, мои действия — все это накапливалось.

Михалков, кстати, не первый раз на меня в суд подает, он подавал и ранее. Я не знаю, почему у него ко мне какое-то такое персональное отношение. Вроде бы я снимаю документальное кино, а он — никакое. Нет пространства, где мы там друг другу [мешали].

— А личный разговор у вас с ним был когда-нибудь: так, давай поговорим и расставим точки над i?

— Да-да. Были такие разговоры. Он почему-то в какие-то моменты пытался меня заполучить в свою партию, сказать, давай с нами, мы тут сейчас… Я этого не понимаю, я правда не понимаю. Он меня звал на какие-то теледебаты с ним в прямом эфире. Почему он выбрал меня в качестве такого… почему мое лицо олицетворяет все зло, которое как-то мешает ему дышать полной грудью, — я правда не понимаю.

— Я так понимаю, ему не понравилась конкретная фраза из вашего интервью, что на ММКФ "воруется не меньше 80% бюджета". Виталий, если помечтать и представить, что когда-нибудь в России будут независимые и честные суды, сможете ли вы доказать правоту своих слов?

— Элементарно. Я дальше больше того скажу: я готов доказать, что все 100% воруются, потому что по сути не проводятся международные фестивали. То что проводится — это мыльный пузырь, фейк. На этот фестиваль вообще никто не приезжает, о нем никто не пишет за пределами России, его нет в списке международных фестивалей. Ну, в общем, все очень просто делается.

Я — фестиваль-менеджер. Естественно, мне не составит труда подсчитать, сколько в реальности этот фестиваль стоит, сколько стоит все то, что мы видим в публичном поле. Я, конечно, не могу предположить, какие гонорары получает лично Михалков, какое количество перелетов первым классом, пятизвездочных отелей и прочих вещей тратится якобы для реализации этого фестиваля. Но даже если эти деньги реально проходят по кассе, то они не имеют ничего общего с реальными потребностями проведения фестиваля.

Я хочу напомнить, кто не знает: этот фестиваля получает больше, чем суммарно господдержка всех остальных кинофестивалей в России. Суммарно, всех остальных. Я в этом же кинотеатре "Октябрь" многие годы проводил [фестиваль] "Артдокфест". Я знаю стоимость всего там, вот всего, абсолютно. И там ну никак не набирается на ту сумму, которую Михалков только из Минкульта получает. А я уже не говорю о деньгах города и спонсорских деньгах. Да и в конце концов, если он хочет доказать обратное: давайте, Никита Сергеевич, опубликуйте финансовый отчет.

— "Артдокфест" еще будет проходить в Москве?

— "Артдокфест" переехал в Латвию, Ригу. Кстати сказать, в Риге любое мероприятие делает публичные отчеты. И мы вот сейчас сидим, напротив меня сидит продюсер фестиваля и мы как раз составляем бюджет. Это абсолютно открытая вещь. И почему это закрыто и так засекречено в Российской Федерации — мне совершенно не понятно. Я считаю, что если человек хочет доказать, что он все делает по уму — ну пусть опубликует [отчет] и все на него посмотрят.

— Как вы понимаете, что будет дальше в юридической плоскости происходить с вашим делом?

— Никакого уважения и доверия к российским судебным процессам у меня нет. Поэтому я абсолютно не удивлюсь ничему: если в России журналисту дают 22 года, ну почему бы мне не дать два года?

Другой вопрос, собираюсь ли я приезжать в Россию, чтобы сесть в тюрьму? Сразу хочу сказать: нет.

— Ну, то есть, если ваше дело будет идти, как-то развиваться, будут предъявлены обвинения, то потом, видимо, дойдет до суда?

— Если я смогу отстаивать свою позицию, допустим, через коммуникационные сети, через зум, я это, конечно, буду делать. Я абсолютно не скрываюсь, я не ухожу от ответственности, я не забираю свои слова назад, я готов это все отстаивать. Опять же: если будет опубликован или предоставлен мне финансовый отчет по фестивалю, я точно укажу те статьи, которые являются, так скажем, формой злоупотребления или воровства.

Но я предполагаю, что люди, которые подавали на меня в суд, понимали, что ничего подобного от них никто требовать не будет. И скорее они это пытаются превратить в какой-то очередной пиар-акцию своего благородства. Но, судя по тому, что пишут люди в социальных сетях, я вижу уже тысячи комментариев. Ну лучше бы Михалков этого не делал: потому что я вижу, какие проклятия ему посылают люди, и ту оценку, жесткую и весьма конкретную, которую люди, его зрители дают его личности, его деятельности. Я бы не хотел в своей жизни прочитать одну тысячную того негатива, который сейчас на него льется. Но он сам породил эту бурю и ему ее пожинать.