13 ноября на фестивале документального кино в Амстердаме состоялась премьера картины "1489" режиссера из Армении Шогакат Варданян. Название фильма – это номер, присвоенный неопознанному телу ее погибшего брата Согомона, который пропал в октябре 2020-го, во время вновь разгоревшегося Карабахского конфликта. Режиссер-дебютантка, используя камеру своего телефона, решила снять на видео весь процесс поисков и задокументировать переживания, через которые пришлось пройти ей и ее родным. Через полгода кости были найдены, но для того чтобы определить, действительно ли это останки Согомона, необходимо было провести ДНК-тест. Его результатов семье пришлось ждать полтора года.
Мы встретились с Шогакат в Амстердаме и поговорили о работе над фильмом.
– Вы профессиональный музыкант. Как и почему вы решили заняться кино?
– Я не решила, это просто на меня навалилось. Я в 2020 году начала учиться журналистике, у меня был кризис: не знала, что делать, перестала на долгое время заниматься музыкой. В сентябре начались наши уроки, а 27 сентября началась война. Мой брат уже был в армии, он тоже музыкант. Я начала его искать везде, мы не могли найти никаких сведений. На седьмой день мы поняли, что он пропал, никаких новостей от него не было. Мой учитель по мобильному журнализму позвонила мне, сказала, чтобы я взяла телефон и начала снимать влог: просто сидеть перед телефоном и рассказывать каждый день, как я пытаюсь найти брата. Потому что у меня больше не получалось учиться, но меня не хотели отчислять из школы.
В первый день я попробовала, но идея влога мне вообще не понравилась. Позже я начала просто таскать с собой телефоны со штативом и ставить, когда я встречалась с друзьями. На третий день зашла в мастерскую моего отца и... не знаю, что-то откликнулось внутри. Он что-то говорил, и я просто начала его снимать. Когда посмотрела, поняла, что это то, что я должна продолжать. Вот так все началось. Штатив я быстро отложила и потом уже снимала от руки. В какой-то момент показала учителю, она сказала, что очень киношно получается. Она сказала: "Делай, как делаешь, ничего не буду говорить". Но мы, конечно, шутили, что брат вернется, я ему покажу то, что я наснимала, и скажу: вот видишь, как ты с нами поступил. В процессе я стала все серьезнее относиться к процессу, начала больше замечать, как работают мой мозг и руки.
Шокагат Варданян
– Ваша наставница Марина Александровна Разбежкина вам написала, что вы молодец, делали все по-своему, никого не слушались. А вам давали какие-то советы?
– Очень многое хотели изменить. Это началось еще в начале 2021 года, когда я попросила армянских профессионалов посмотреть фильм. Они очень хотели мне помочь. Да я и сама была в таком состоянии, как будто я маленькая девочка и не знаю, что делать. Они меня тоже так воспринимали. Я всех слушала, думала, о чем они говорят, но делала все по-своему. Все сказанное отвергла моя интуиция, но в то же время оно сильно помогло мне понять, как я не хочу делать и как буду.
Их советы были не только по поводу монтажа, но и о том, как продюсировать фильм. Дело в том, что огромная часть фильма была снята за первые пять месяцев – до того, как пришли новости о том, что нашли останки брата. И после этого все говорили, что фильм закончен, что я должна заканчивать. А мне что-то мешало. Все продюсеры, которых я встречала до этого, как-то по-другому видели фильм, они хотели многое поменять. Но я чувствовала, что не должна их слушать. Прошло еще два года, я все снимала, а потом познакомилась с Мариной Александровной.
– Получается, что Марине Александровне вы показали уже готовый вариант, или она присоединилась в процессе?
– У меня был почти готовый фильм, но оставалась тонкая работа, и материал последних сцен надо было монтировать. Когда я встретилась с ней, я только сняла последнюю часть фильма – финальную сцену, когда мы наконец смогли похоронить Согомона, моего младшего брата и самого близкого друга. На мастер-классе с Мариной Александровной мы вместе работали над этим материалом. Но после этого все равно еще была проделана большая кропотливая работа по деталям. На нее ушло много времени. Мы работали с Мариной Александровной и с Давидом Степаняном. Он в титрах указан, как консультант монтажа. Его я тоже поздно встретила. Можно сказать, случайно, хотя мы были знакомы, потому что ходили в одно и то же кафе. Он просто отличный профессионал, и у нас схожий ход мысли.
Кадр из фильма
– По поводу финальной сцены: вы снимаете в морге, мы видим кости вашего брата. Как это технически происходило, было ли сложно получить разрешение?
– Вообще, мне кажется, это везение. Знаете, у нас в Армении женщины не ходят в морг, чтобы забрать тело. Но я сказала, что пойду. Сначала они показывали какие-то маленькие куски, номера, потом папа меня попросил подойти, сфотографировать. Я начала снимать, не зная, что нам придется увидеть. Когда нас позвали зайти, я даже не поняла, что происходит. Но камеру не выключила. И сняла все, что есть в фильме. Мне кажется, они подумали, что я какая-то чокнутая, но ничего не сказали, позволили снимать. Так что никаких проблем с этим не было.
– Как вы работали с родителями? Насколько легко они согласились стать героями фильма? И знали ли они вообще, что это будет кино?
– Были моменты, когда, например, отец не хотел, чтобы я снимала. Я его начинала нервировать. Тогда я не снимала. Мама долго не давала себя снимать. Но в целом, мне кажется, им было не до этого. Несмотря на то, что было тяжело, я думаю, сам процесс съемок каким-то образом нас сблизил, и нам стало полегче. Хотя, может быть, им стало легче, потому что я все время была рядом с ними. Я с родителями не говорила об этом.
– А они видели результат? Вы показали им фильм?
– Законченный фильм видела только мама. А черновой вариант они видели оба. Мама сказала, что монтаж нехороший (смеется). Самая первая реакция у нее была, что в доме бардак, говорила: "Если бы я знала, что ты фильм снимаешь, то я бы прибралась". Мне еще очень страшно было показывать папе, потому что я там в кадре курю. Хотя они знают, что я курю, но я как-то стесняюсь перед ними. Я никогда рядом с ними не курю. Последнюю версию папа не видел и, наверное, не хочет видеть. Если честно, я не хотела показывать ее и маме тоже, но она очень сильно просила.
– Как они восприняли то, что фильм попал в конкурс на кинофестивале в Амстердаме?
– Они теперь шутят надо мной, называют "мировым режиссером". Но они рады, что работа этих трех лет привела к такому результату. Когда вспоминают, о чем сам фильм, им становится грустно, но они это скрывают. А я делаю вид, что не вижу, что им становится грустно.
Кадр из фильма
– Интересно, что и вы, и ваш брат занимались музыкой, но у вас в фильме ее почти нет. Это специально?
– С самого начала, когда разные профессионалы меня спрашивали, будет ли музыка, у меня была четкая идея, что музыки не должно быть. У меня было чувство, что нельзя трогать ту реальность, которая существует в фильме. А музыка могла эту реальность очень грубо деформировать.
– Сейчас, после сентябрьских событий, ваш фильм приобрел новую актуальность. Вы в титрах об этом упоминаете. Эти события как-то повлияли на ваш фильм, на его структуру?
– Работа над фильмом была почти закончена, когда в сентябре 2023 года в Арцахе начались этнические чистки. В титрах я написала о том, что произошло. Мой фильм рассказывает о человеческой жизни, которая приходится на страшное время большой истории.
– Работа над фильмом помогла вам психологически? Как вам кажется, кино может быть терапевтическим, помочь пережить утрату?
– Сперва, когда я снимала, помогало. Потому что, наверное, когда смотришь через камеру, видишь все как-то по-другому. Не просто стоишь, а делаешь что-то, снимаешь, и это помогает. Я концентрировалась на съемках. Но во время монтажа, особенно сначала, когда мы монтировали материалы первых пяти месяцев, было очень тяжело, потому что тогда уже пришли новости о смерти. Мне приходилось пересматривать материал и много раз видеть, через что я прошла и продолжала проходить. В те дни мне помогло выжить осознание того, что я делала этот фильм для моего брата и всех парней, которые там погибли.
Когда мне хотелось просто лежать под одеялом и не вставать, я вспоминала, через что они прошли, пыталась представить, что они чувствовали, что там происходило, и просто понимала, что мне нельзя опускать руки. Если они через это прошли, то я должна продолжать для них. Это была как бы война с самой собой. В морге у меня было очень большое желание опустить камеру, потому что я не понимала, зачем я снимаю. Теперь я понимаю.