"Россия сапогами загоняет нас в Средневековье". Андрей Лошак – о своем новом фильме "Возраст несогласия. 2024"

На телеканале "Настоящее Время" третьего июня – премьера документального фильма Андрея Лошака "Возраст несогласия. 2024". Эта картина – продолжение картины "Возраст несогласия", снятого накануне президентских выборов 2018 года, о молодых сторонниках Алексея Навального, принимавших участие в его предвыборной кампании.

Спустя шесть лет – очередные выборы. В фильме рассказывается, как за этого время драматически изменилась жизнь активистов, мечтавших вместе с Алексеем Навальным о "прекрасной России будущего". Съемки были почти завершены, когда стало известно о смерти политика.

Смотрите премьеру документального фильма "Возраст несогласия. 2024" на телеканала "Настоящее Время":

Накануне премьеры фильма журналистка Настоящего Времени Ксения Соколянская встретилась в Тель-Авиве с Андреем Лошаком.

– Продолжение сериала, который ты снял шесть лет назад. Ты с самого начала думал, что у этой истории будет какое то развитие, или что-то в определенный момент произошло, и тебе захотелось вернуться к этим людям?

– Надо сказать, что, наверное, все-таки эта идея была изначально. Ну, после того, как я выпустил этот сериал и увидел, что он как бы зашел, люди полюбили этих героев. Они персонифицировались для многих зрителей, мне стали говорить, что интересно, что будет с ними дальше. И я подумал, что да, действительно интересно, что это тогда должен быть новый электоральный цикл спустя шесть лет.

Но надо было следить за их судьбой, поэтому я просил какие то вещи снимать, хотя не знал, для кого это было делать и когда. Но когда я понял, что они все уехали, у них очень драматически изменилась судьба, и все, за что они боролись и чем жили, все это было разгромлено за эти шесть лет, появилась как бы история, драматургия, это важно.

Да, мне показалось, что этого достаточно для того, чтобы к ним вернуться и снимать про то, что с ними произошло. Но надо понимать, что мы закончили съемки в январе – начале февраля, я сидел в Тбилиси и думал, что с этим всем делать, погружался в этот материал, все пересматривал.

Идея у меня была какая? Привлечь внимание к Алексею, потому что для меня это такой довольно серьезный был мотиватор. Потому что он сидит, и был момент, когда его переводили в Харп, он пропал, и меня поразило, насколько мало людей об этом писало, две недели было непонятно, жив он или нет.

Хотя он потрясающе сидел, никто не сидел с таким достоинством, как он, на моей памяти.

И мне показалось, что важно рассказать о том, что такое Алексей, о масштабе его фигуры, его деле и о том, что с ним стало. Потому что не только ФБК надо слушать, интересны и другие ракурсы на эту тему.

И вот убивают 16 февраля Алексея. И я в тот момент просто потерялся, не понимал, что мне с этим делать.

Мне кажется, было важно именно в этот день записать их [героев фильма] реакцию, пока это не стало привычкой. Хотя я до сих пор, честно скажу, до сих пор к этому не привык. Меня это также убило, как и их, и это не удивительно, потому я с 2017-го года считаю себя сторонником Навального, по разному пытался им помочь, поэтому для меня это огромная, огромная травма, как и для них.

Поэтому, наверное, это самый личный фильм за последнее время, что я снимал. Поскольку обычно ты занимаешь позицию наблюдателя и снимаешь про всякую всячину, иногда очень странную, далекую от тебя, и ты в этот момент скорее следователь. А тут я жил с ними одной мечтой, одной надеждой, и Алексей для меня был такой же фигурой важной, как и для них.

Поэтому это проехало по мне очень сильно.

Управление ФСИН России по Ямало-Ненецкому автономному округу сообщило о смерти Навального 16 февраля 2024 года. Тело Навального следователи отдали его матери только 24 февраля. Похоронили политика первого марта на Борисовском кладбище в Москве

– Вы проживаете с героями одни и те же вещи, и вы тоже в эмиграции. Получается, что эта история не только про это поколение?

– Получается, да. Когда я снимал, я не думал, что он будет настолько личным, я все-таки снимал про них, а оказалось, что про многих из нас и про себя тоже. Они-то раньше уехали, чем последняя волна, с которой я себя ассоциирую, послевоенная. И мне казалось, что они как-то лучше ассимилировались. У меня была анкета, я там сделал "шкалу счастья" – по десятибалльной системе оценить, и никто из них выше пяти не поставил, и тогда я очень удивился.

Да, никто из них не чувствует себя счастливым.

Многие из них какие-то потерянные, растерянные. Я изначально не закладывал этот смысл, но получилось, что это фильм про потери, про прощание, про расставание с тем, с чем ты жил до этого очень долго.

Поэтому он такой болезненный для меня лично. Я прошел через тяжелейшую депрессию. Меня очень сильно как-то подразрушило.

После убийства Алексея это из драмы превратилось некоторым образом в трагедию.

У меня был такой фильм, когда я поехал снимать в Таиланд, простите, про секс-туризм. Это были времена "Профессии репортер". Там случилось цунами. Мы нашли героя, который искал свою девушку, которую волна унесла навсегда, ходил по монастырям буддистским, искал ее тело, он понимал, что ее живую он не найдет. Это очень страшно. Когда ты собирался приятно провести время, а оказываешься в эпицентре трагедии.

И тут какая такая же фигня произошла.

– Я прочитала комментарии. Под тизером, который был выложен на днях, люди пишут, что очень больно на это все смотреть, сердце разбито, живем в такой России, что жить не хочется, а Виолетта в фильме говорит о "травмированных Россией".

– Причем им такой диагноз ставит психотерапевт.

– В фильме отдельной темой проходит вопрос: как жить, когда отбирают главное – мечту и надежду. Ты считаешь, там есть на него ответ?

– Мне кажется, мы все сейчас задаемся этим вопросом, пытаемся как-то рефлексировать на эту тему, и мало кто понимает, как это все преодолеть. Мне кажется, это фиксация этого момента, когда нас отторгла родина, мы там оказались лишние, ненужные. То есть на самом деле мы ей нужны, но обстоятельства складываются так, что нас там не ждут, нас там не хотят, нас выдавливают оттуда.

И выхода два: или сесть, или как Ваня, мой герой, молчать и уйти в частную жизнь, или уехать.

И дальше, особенно когда происходит крушение того, чем ты жил, а оно произошло 16 февраля (16 февраля 2024 года стало известно, что Алексей Навальный умер в колонии – НВ), при том, что произошло на самом деле 24 февраля (24 февраля 2022 года началось полномасштабное вторжение России в Украину – НВ), а может быть, и раньше. Надежда – это же такая соломинка, ты за нее все равно хватаешься. И все, как бы больше этого нет. Конечно, несколько месяцев – недостаточный срок, чтобы понять, чем жить дальше и как. Я сейчас в этом процессе, и мои герои в этом процессе понимания. Олег говорит такую [фразу] с точки зрения здравого смысла: "Надо с этим завязывать, ребята".

– Что политический активизм – это не профессия?

– Да, да, он возможен в некоторых исторических циклах, а в некоторых невозможен. И когда ты оказываешься отторгнутым, исторгнутым и без родины, у тебя должен поменяться план. Как бы мы больше не воюем за "прекрасную Россию будущего", потому что это уже от нас никак не зависит. Мы здесь абсолютно беспомощны.

Я поэтому с большим скепсисом всегда смотрю на всю эту как бы "оппозиционную движуху" – я не знаю, кто смотрит на нее без скепсиса, но с другой стороны, я не отрицаю ее. Как бы нужно, потому что они при этом делают нужные вещи, но влиять на что-то в России отсюда фактически невозможно. Это надо понимать четко.

И вот это чувство беспомощности, с которым Виолетта говорит: "Что, как и зачем?", потеря этих смыслов очень болезненна. Но мы всегда должны с чем-то прощаться, у всего есть свои сроки жизни. И к сожалению, мы сейчас оказались в этой точке, когда всему этому нужно сказать "прощай" и начать что-то новое. Вопрос – что. Просто как бы начать новую жизнь. Олег закончил университет, получил магистра по экономике. Работать в "большой четверке" – прекрасный план для 25-летнего человека.

В моем возрасте это сложнее, я уже не стану никогда работать в "большой четверке" и, честно говоря, не хочу, даже если бы такая возможность была. Тут каждый уже придумывает что-то свое, поэтому, мне кажется, в этом фильме это скорее вопросы. У меня вообще фильмы больше про вопросы, чем про ответы. Дальше каждый пусть себе отвечает на них.

– Олег рассказывает историю студента Яна Палаха (в 1969 году первокурсник философского факультета Карлова университета Ян Палах совершил самосожжение на Вацлавской площади Праги в знак протеста против ввода в Чехословакию войск армий стран Варшавского договора), когда ты у него спрашиваешь…

– Я спросил его: "Как ты относишься к Алексею Навальному и к тому, что он вернулся?"

– У тебя есть вера? Потому что в фильме очень много люди говорят про веру, и заканчивается он, в общем, словами Алексея о необходимости верить. У тебя есть вера, что история Алексея тоже может в какой-то момент трансформироваться во что-то такое, что люди посмотрят, и если они не знают историю Яна Палаха, узнают из твоего фильма?

– Я уверен в этом, я в этом убежден. Такие жертвы, героические поступки такого масштаба не могут быть напрасными. Я абсолютно уверен, что это не напрасная жертва и что Алексей останется в истории России навсегда одной из таких героических фигур, которая, конечно же, обрастет своей мифологией. И в том, что будут читать наши внуки и правнуки про него, мы бы с трудом узнали Алексея, но это так будет, потому что таких фигур всегда в истории мало. И вообще мало героизма и самопожертвования, это штучный товар. Я с таким в своей жизни не сталкивался ни разу, вот с таким уровнем самопожертвования.

– Масштабом.

– Да, но были и у нас, конечно, у нас тоже есть свой Ян Палах – Славина, которая сожгла себя в Нижнем Новгороде, напротив здания полиции (главный редактор нижегородского издания Koza.Press Ирина Славина совершила акт самосожжения второго октября 2020 года, а незадолго до этого у себя в фейсбуке она написала: "В моей смерти прошу винить Российскую Федерацию"; накануне самоубийства у журналистки прошел обыск по делу об участии в деятельности "нежелательной организации" – НВ). И она тоже не зря это сделала, я абсолютно уверен. Хотя кто про нее сейчас помнит? Было это всего лишь несколько лет назад, еще до войны. Ирина Славина. Я сейчас, к своему стыду, по-моему, не вспоминаю даже, как ее зовут, что тоже, конечно, плохо, но она будет тоже в этом пантеоне героических людей, которые в открытую вышли против зла, с открытым забралом вышли на бой с ним.

Главный редактор нижегородского издания Koza.Press Ирина Славина совершила акт самосожжения 2 октября 2020 года; незадолго до этого в фейсбуке она написала: "В моей смерти прошу винить Российскую Федерацию"

Конечно, Алексей и то, что он делал, и то, как он умер, – это все будет вдохновлять потом людей и воодушевлять их, потому что всем всегда нужны светлые примеры, всем нужны эти мифы. И Алексей уже стал этим мифом. Я уже вижу, как люди, которые никогда при жизни его не ценили, и вообще мало что хорошего я от них слышал про Навального, сейчас уже пишут: "А вот Навальный бы так не сказал", "Навальный бы так не сделал". У него крылышки уже выросли, он уже парит над этой несчастной Россией, и он так и будет там парить теперь всегда. На самом деле это хорошо, потому что надо во что-то верить.

– Меня, например, очень сильно смутило, что после смерти Навального появилась дискуссия в русскоязычном, большей частью эмигрантском сообществе. Мне кажется, толчком стал манифест Шуры Буртина на "Медузе" о том, что прекрасной России будущего не произойдет, и сейчас надеяться на какое-то хорошее будущее – очень вредно. Твои герои (Виолетта) тоже говорят о том, что не чувствует радости, что она не может сказать, что она живет, что она существует. Ты думаешь, что на самом деле все равно нужно верить в такие истории?

– Верить во что?

– Ты говорил, что жертва Алексея не напрасна, а мне кажется, что для большого количества людей это доказало совершенно обратную теорию.

– Что все тщетно, что зло побеждает добро, и в России так было всегда? Так и было всегда. Но мне кажется, просто у всего есть свое время. И даже если мы посмотрим историю России, зло всегда побеждало добро, но всегда были моменты, когда у добра появлялся шанс.

Всегда были оттепели, откаты в сторону демократизации и освобождения от этих пут, которыми государство здесь всегда людей опутывает. Мне кажется, все равно этот шанс у нас всегда есть, мы просто никогда им не пользовались.

И Алексей – это шанс был, он всю свою политическую жизнь нам этот шанс давал, начиная с 2017 года, но эта либеральная, так сказать, прослоечка наша просто смотрела на это все с любопытством телезрителя, не более того. А потом в этой кампании Собчак с удовольствием поучаствовала, спойлерской.

Потом он вернулся. Вернулся, понимая, что, конечно, скорее всего, его посадят. Но он давал нам опять этот шанс, и это было все как бы срежиссировано. Он вернулся, вышел "Дворец Путина", который посмотрело 100 миллионов человек. А потом был митинг, и на него вышли обычные 20–40 тысяч.

Мы просирали эти шансы, которые нам давал Навальный. Я очень верю, что в какой-то момент просто люди поймут, как важно участвовать в политике, как важно быть гражданином, а не просто жителем этой страны. Потому что если бы люди выходили, что долдонил все время Алексей и что, кстати, у меня говорит один из героев в первой части сериала 2017 года, не буду сейчас называть его имя, потому что он в России, но он был на Майдане – случайно там оказался. И он тогда сказал фразу: "Когда выходит 10 тысяч человек – это ничего. А когда выходит миллион – с этим ты уже ничего не можешь сделать".

За что я бесконечно уважаю Навального – за то, что он сделал все и больше, чем мог, давая эти шансы, а мы их просрали. И я надеюсь, что когда-нибудь это станет очевидным.

Понимаешь, то, что сейчас происходит с Россией, – это не может длиться всегда.

– Почему?

– Потому что это против здравого смысла, это против хода времени. Это попытка повернуть время вспять, развернуть его. На каком-то этапе это получается, когда у тебя есть деньги и силы – силовики на твоей стороне и ядерное оружие. Просто под пушками, за счет страха и запугивания можно нарушить этот ход истории. К сожалению, мы видим такие примеры не только в России.

– Тебе не кажется порой, что из-за того, что это происходит в России и достаточно долго, как будто бы это подталкивает…

– ...да, волну какую-то, безусловно, по всему миру. Мне кажется, Россия во внешней политике много работает над тем, чтобы эта волна максимально распространилась.

Вообще история циклична. Безусловно, сейчас есть какой-то момент кризиса, в котором находится, в том числе, западная цивилизация. Мы видим невероятный раскол внутри западных стран. Я такого раньше не припомню. Это тоже какой-то новый знак времени. Но тем не менее западные общества много проходили кризисов, и их сила в том, что они демократичны и благодаря этой открытости они их переживают, прорабатывают и выходят на новый уровень.

А Россия этим не занимается. Россия просто сапогами загоняет нас в какое-то Средневековье. Риторика, которая сейчас звучит, про "священную войну", про защиту традиционных ценностей, в которых вся суть сводится к тому, чтобы у нас не было сексуальной свободы, нельзя было геям называться "геями". Все сводится к теме гомофобии на самом деле. Это единственное, что они нашли как пугалку, вокруг которой построили эту всю конструкцию про священную войну русского мира с западной цивилизацией, которая сатанинская, потому что геи могут открыто держать друг друга за ручку и признают их браки. Это полная туфта.

И это поколение, про которое я снимал в 2017 году, для них вопроса гомофобии вообще не было. Поскольку они уже росли в этом трансграничном мире интернета, они видели, что это нормально. Так живут все люди, и они счастливы. Так люди живут счастливее вообще-то, когда ты никого не загоняешь под шконку и не ставишь это клеймо.

Это, конечно, классическая история про отцов и детей. Где отцы – это абсолютное зло. Отцы, которые держатся за власть, за старые порядки, которые намного глупее и злее, чем молодежь. Но на их стороне сила, и они не отдают ее. Они не хотят, они цепляются за это из последних сил. Вот что сейчас происходит, собственно.

Я подписан на русскоязычные оппозиционные каналы Ирана. Ты поражаешься, насколько там то же самое. Просто там эти деды выглядят поколоритнее. Наши в светских синих пиджачках, а там бородатые в халатах. Но все то же самое. Люди хотят жить свободно, они хотят быть счастливыми. Невозможно быть счастливыми, когда тебе запрещают все.

Эти запреты невозможно держать всю жизнь, потому что во всем мире идет обратный процесс. Мне кажется, что люди идут по пути обретения все большей и большей свободы, потому что так комфортнее жить. И при этом – уважение свободы других.

Помнишь, в какой момент появились все эти разговоры про личные границы? В моей молодости не было этой фразы. Никто бы не понял, когда ты говоришь про личные границы. А что это такое? Мы знаем только про государственные границы.

– Которых у России нет.

– Да, которых у России нет. И нет, соответственно, и личных границ. В любой момент государство может вторгнуться в твою жизнь и сказать, как ты должен себя вести, как одеваться. Ты перестаешь чувствовать, что у тебя есть свое. У тебя ничего нет, ты все им должен почему-то, а они тебе ничего не должны.

Это такая старая патриархальная модель мироустройства. Если смотреть на все это шире, я вижу это как бунт против патриархата. А то, что происходит в России, – это агония патриархата. Он, умирая, пытается все равно всех загнать в эти рамки подчинения, страха. В России всегда прав сильный. Я на вопрос "в чем сила?" [отвечаю, что] в России сила – в силе. Не в правде ни в какой – это чушь. Какая правда? Правда была на стороне Алексея. И где он? А тут все построено на силе. Я просто уверен, [деды эти] дряхлеют, время их просто будет убивать, потому что время не на их стороне. И в какой-то момент они просто перестанут быть сильными, и тогда им конец.

Придя на могилу к Яну Палаху, Олег рассказывает ту историю, которая была в 1969 году. А в 1989 году "Бархатная революция" началась с того, что люди пришли на эту могилу. Да, пришлось 20 лет ждать, чтобы это имя и этот подвиг стал импульсом, начал работать.

Но сейчас время, мне кажется, течет быстрее. Хочется верить, что нам не придется ждать 20 лет.

– Ну, некоторые ждут уже больше 20.

– Да.

– Когда ты в фейсбуке приглашал людей на премьеру в Тель-Авиве, ты написал: "Приятного просмотра не желаю – это было бы лицемерно с моей стороны". Как человек, который посмотрел фильм два раза, я могу сказать, что он действительно очень тяжелый. На какой эффект ты, как автор, рассчитываешь?

– Я скажу так, что в силу того, что произошло во время съемок этого фильма, и не я вписал в сценарий смерть Навального, я перестал вообще думать о том, для кого я это делал. Это просто фильм, в котором очень много моей личной боли. Я это делал для того, чтобы с этой болью попытаться расстаться. Это как психотерапия: ты должен это проработать и прожить, чтобы идти дальше. И я очень надеюсь, что мне это как-то поможет. Мне кажется, это срезонирует с каким-то количеством людей, которые проходят через то же самое. Мы видели, какой шок был у людей от смерти Навального. Шок. Огромное количество людей было сильнейшим образом травмировано этим. Меня этот эффект поразил, я не думал, что настолько он был важен. Я видел, что это очень сильно травмировало людей, про которых я не думал и не знал.

– Они писали, что они чувствуют, что они осиротели, но при этом все обсуждали, что то, насколько это чувство распространилось, оно что-то давало.

– Конечно. Тем, кто внутри, это дало в первый раз возможность почувствовать себя какой-то общностью. С начала войны одиночные пикеты – это все, что было возможно. И после этого ты уезжал, в лучшем случае падал на штраф. А тут вдруг Алексей им дал последний шанс в путинской России почувствовать себя вместе.

Я был удивлен, что это настроение было не только у людей, про которых я знал, что они сторонники Навального, которые это как-то публично проявляли время от времени. Много было людей, про которых я даже не догадывался, но я видел, что для них это по-настоящему трагедия.

– Ты наверняка смотрел все эти трансляции, стримы и видео в телеграме, когда приходили взрослого возраста женщины, какие-то совершенно неожиданные лица были там.

– На похоронах?

– Да.

– Да, это не только про условных зумеров. Он был важен для очень многих людей. Это фигура гораздо большего масштаба, чем, может быть, даже и мы думали. И важность, и ценность. Все-таки его наличие в России, даже в тюрьме, в этом политическом ландшафте было совершенно несоизмеримым, мы просто даже еще не понимаем, насколько важным. И будем понимать постепенно все больше и больше.

Вот для этих людей, наверное, этот фильм.

"Нет войне", "Путин – убийца", "Не простим". Как в Москве прощались с Алексеем Навальным. Фото

– На 40 дней ты написал большой пост в фейсбуке про Алексея и говорил о том, что тебе его не хватает, и это не проходит. И рассказываешь историю про Филиппа, который очень сильно плакал и ему было тяжело. И в конце говоришь о том, что уныние – это смертный грех, что Россия – это страшная сказка с плохим концом. Говоришь, что вера – это иррациональная штука. И обещаешь Филиппу, что вы вернетесь в Россию и первым делом поедете туда. Вопросов миллион. Ты хочешь вернуться в Россию?

– Конечно, я хочу вернуться в Россию сейчас. Не знаю, буду ли я хотеть, когда это все случится, буду ли я жив. Надеюсь, Филипп-то доживет. Про себя я уже не так уверен. Но если это случится, если Путин сдохнет, то, конечно, я вернусь.

Я так сейчас думаю. Не знаю, может быть, через 10 лет мне уже так классно будет где-то жить и я врасту в какую-то совершенно другую жизнь. Но я, честно говоря, сомневаюсь.

– Травмированные Россией.

– Ну, слушай, это наша родина. Не то, что мы травмированы. Это нормально: хотеть жить на своей родине со своими людьми. Нас превратили в каких-то национальных предателей, хотя это они национальные предатели. Но мы сами с этим даже начали свыкаться, что мы какие-то не такие, значит, нам там не место, это не наша родина. Но, блин, это вообще-то наша родина, наши корни там, наше все там. И почему мы не должны хотеть туда вернуться? Это нормально: хотеть туда вернуться и хотеть жить в другой стране. То есть хотеть перемен в своей стране, которая превратилась просто в исчадие ада, которая угрожает всему миру ядерной катастрофой, бедами и работает над тем, чтобы весь мир расколоть и повергнуть просто в какую-то пучину хаоса. Люди на полном серьезе решили уничтожить западную цивилизацию. Они ей уже объявили войну. Не Украине, а уже западной цивилизации.

А что такое западная цивилизация? Если говорить о европейских ценностях, то это демократия, это права человека, это свобода – это нормальные вещи, это норма. А они норму объявили злом. И кто они после этого? Это какое-то безумие, которое закончится или ядерным апокалипсисом, или тем, что они все-таки в какой-то момент просто сдохнут, как в целом происходило в истории со злодеями: в какой-то момент они просто подыхали, и мир вздыхал свободно, пока не рождался новый.

Мне кажется, это какой-то момент, его надо пережить. Но проблема в том, что ждать можно бесконечно. Если ты все время живешь этим ожиданием, ты просто просираешь свою жизнь. То есть это не может быть планом. План должен быть: мы здесь, сейчас. Мы должны учить языки, пытаться работать с этими загадочными европейцами, которые сначала кажутся какими-то инопланетянами с их менталитетом. Постепенно его принимать, потому что иначе ты будешь выглядеть тут немножко странно и не сможешь работать с этими людьми, как-то взаимодействовать. Вот это наш план сейчас. Мы не можем жить все время в состоянии измененного сознания: ты здесь, но ты там.

– В интервью Мише Козыреву ты сказал, что тебе хотелось бы когда-нибудь снять что-то в Одессе, потому что для тебя это очень важно и у тебя это резонирует. У меня такой вопрос: ты, как автор документального кино, надеешься, что когда-нибудь снимешь фильм не такой по эффекту, как ты сейчас снял для Настоящего Времени, и каким, очевидно, будет тяжелый фильм про Одессу, а какой-то другой фильм?

– Очень хочу. На самом деле многие меня знают не по моим последним работам, а по фильмам про кыштымского карлика (Кыштымский карлик, или Алешенька, – антропоморфный артефакт, представляющий собой мумифицированные останки, вероятно, человеческого выкидыша, найденные в 1996 году у южной окраины Кыштыма в поселке Каолиновый Челябинской области России – НВ). По крайней мере, те люди, которые не очень интересуются повесткой. Я понимаю, что это то, что мне всегда нравилось и что у меня хорошо получалось: снимать про какую-то русскую загадку души, какую-то русскую метафизику.

Я очень устал от политики, от Путина – от этой твари, которая заставляет нас все время идти за ним. Это какой-то абсолютно ничтожный гаденыш, который заставил весь мир думать: а с какой ноги он встал сегодня, что подумал и какую еще дрянь он своим мозгом придумал. А мы все такие потом про это пишем, снимаем и в ужасе реагируем. Мы вынуждены, потому что мы реагируем на абьюз, на постоянное насилие над нами, потому что этот человек над нами издевается. Мы живем в этой созависимости уже много лет. Над нами всеми – я в общем про людей говорю, не только про россиян. Мы реально очень много времени на это тратим. А наша жизнь бесценна, хочется снимать про что-то более метафизическое. С надеждой, с верой, с любовью. Очень любви не хватает.

Я, кстати, очень рад, что у меня есть в фильме история Алмаза и Лилии. Блин, как хорошо, что она есть. Как хорошо, что есть Алмаз и эта история любви, потому что ее очень не хватает.