Шестого октября были объявлены лауреаты премии имени Анны Политковской – она присуждается женщинам, которые занимаются правозащитной и благотворительной деятельностью в зонах войн и конфликтов. В 2022 году ее получили Татьяна Соколова, акушерка из мариупольского роддома № 2, который неоднократно обстреливали российские военные, и Светлана Ганнушкина – российская правозащитница, участница "Мемориала" и глава фонда "Гражданское содействие", который специализируется на помощи беженцам и вынужденным переселенцам. Настоящее Время поговорило с лауреатками о том, как война изменила их жизнь и работу.

"Бойтесь равнодушных, потому что все большие преступления, которые совершаются в мире, совершаются при их молчаливом согласии"

До полномасштабной войны Татьяна Соколова работала акушеркой в роддоме № 2 в Мариуполе. Она не бросила своих пациенток и после 24 февраля, когда российские войска вторглись на территорию Украины и начали обстреливать украинские города. Полтора месяца она продолжала принимать роды в Мариуполе – под круглосуточными обстрелами и авиаударами, без света, воды и отопления в разрушенном здании. За это время в подвале больницы родились 27 детей. Все эти полтора месяца Татьяна делала фотографии того, что происходило в Мариуполе и в роддоме, чтобы мир знал правду о войне в Украине.

— Как изменилась ваша жизнь за эти полгода?

— Она стала более спокойная, она стала более обдуманная, стали приходить мысли, которые в тот момент были направлены только на одну тему. Там был страх, была боль, было отчаяние, было большое желание выжить, помочь. А сейчас – уже совсем другие желания, другое осмысление. И тот подвал, та работа, которая прошла, – это теперь видится все совсем по-другому.

Я очень рада. Когда я сидела там в подвале, мне очень хотелось об этом рассказать. Мне хотелось сказать людям, что нельзя, что это не может быть так, что это противоестественно. Не бывает так, чтобы на родильный дом с огромным белым флагом, посреди которого красный крест, сбрасывают бомбы. Так не бывает, не должно быть в человеческом обществе, чтобы гибли новорожденные, беременные женщины. Как это может быть? Это такая боль. Это зло. Это преступление. Я думаю, об этом должно знать очень много людей.

Знаете, есть очень мудрая пословица. Там говорится: "Вы не бойтесь врагов – они могут только убить. Не бойтесь друзей – они могут только предать. Но бойтесь равнодушных людей. Потому что все большие преступления, которые совершаются в мире, они совершаются при их молчаливом согласии". Я согласна. Это правильно. И когда мы там выживали, когда мы не знали, чем для нас это закончится, мне очень хотелось рассказать о тех героических женщинах, о тех 29 женщинах, которые рожали своих детей в том подвале. В таких условиях они рожали своих детей. Это самая большая ценность – жизнь. И она там, в подвале, где вокруг смерть, вокруг рвутся снаряды, летят авиабомбы, обстрелы с моря. Наш родильный дом был возле "Азовстали". И весь этот бесконечный ужас был там.

И поэтому когда эти рассказы, которые прошли по соцсетям, когда люди начали писать, когда люди откликались, когда люди плакали, когда люди осознавали, – меня это очень радовало. Потому что никто не остался равнодушным из всех людей, когда они узнали об этих мариупольских новорожденных подвальных. Поэтому я очень благодарна вам, журналистам. Еще тогда я не до конца понимала, почему мне так хочется говорить об этом, а сейчас я понимаю, что это важно, очень важно. Когда какие-то события сначала касаются человеческого сердца, потом у человека принимается какое-то решение, а потом он говорит, что этого делать нельзя, что такого не должно быть в человеческом обществе.

Причем эти съемки, эти интервью, которые прошли, они прошли в России, понимаете? И люди начали задумываться. Я тешу себя надеждой, что, может быть, кто-то что-то сказал против этой войны. Потому что то, что мы видим, когда люди поддерживают войну, – это безумие.

— Вы надеетесь своим голосом в том числе внести лепту, что-то изменить?

— Вы знаете, тогда я ни на что не надеялась. Тогда я просто делала свое дело, потому что акушерство для меня очень важно. Я всю жизнь проработала в акушерстве. И когда приходили женщины рожать своих деток, я просто им помогала, а они помогали мне. У меня была мотивация, у меня была причина не сойти с ума там в подвале под бомбежками. И эта работа помогла мне выжить по большому счету. А теперь я понимаю, что нужно об этом говорить. И я очень надеюсь, что этот рассказ сделает какой-то большой вклад в сторону добра вместо этого зла, которое сейчас льется со стороны этой войны, со стороны России.

— Вы следите за новостями в Мариуполе? Знаете, что там происходит? Может, кто-то из знакомых там остался?

— Связи-то там практически нет. Из знакомых, я думаю, там люди остались. Там остались люди, которые не имели возможности выехать. У кого-то есть больные родители, у кого-то есть еще какие-то причины. Но это не значит, что они поддерживают ту власть. Мариуполь – это Украина. И там, несмотря на то, что люди в основном русскоговорящие, они украинцы.

— Надеетесь ли вы вернуться домой?

— Да, я очень в это верю. Я стопроцентно знаю, что Мариуполь будет украинским. Это просто невозможно, заплачена такая огромная цена жизнями людей, женщин, детей. Так не бывает, все равно он будет украинский, все равно там будут рождаться дети, там будут строиться родильные дома, там будут жить люди, радоваться. Я думаю, что все будет.

— Цела ли ваша квартира?

— Я не знаю. Вроде как стены есть. С крышей, конечно, проблема. Не знаю.

— Вы представляли себе, куда бы вы сначала пошли, когда вернетесь в свой город? Что бы вам хотелось в первую очередь увидеть?

— Конечно, мне бы хотелось увидеть свою целую квартиру. Зайти в квартиру, закрыть за собой дверь, поставить чайник, выпить чашку кофе, положить ключи на вешалку и пить кофе из своей чашки и из своего чайника. Вот так. Сидеть на своем стуле. Надеть свои тапочки. Это жизнь. Это очень близко.

— Про профессию. Вы здесь [на западе Украины], может быть, как-то прощупывали почву?

— Я акушерка родзала. И так случилось, что я пришла в родильный дом №2 в 19 лет. И я все время работала в родзале. Я люблю эту профессию, у меня получается. Я попробовала устроиться на работу, но то, что я бы очень хотела делать, я не нашла. Поэтому так, как есть. Я еще числюсь акушеркой родильного дома №2, вернее, КНП "ММПБ". Я работаю там акушеркой, поэтому теперь я просто жду, когда можно будет вернуться. У нас там работают замечательные и очень сильные профессионалы. Поэтому там, я думаю, надо будет работать, потому что нужно будет не только восстанавливать здание, но восстанавливать и население. Поэтому будут роды и у меня будет работа.

— Чувствуете ли вы себя героиней?

— Абсолютно нет. Какой же это героизм, когда ты просто выполняешь свою работу? Знаете, как к нам пришла первая женщина? Поскольку роддом работал и обстрелы вначале были более-менее не круглосуточно, у нас роды проходили в подвале. Женщины у нас спустили кровати, кроватки, все организовали. Когда была бомбежка – мы спускались в подвал. Когда бомбежки не было – мы работали в родзалах. А когда все это усилилось, тогда мы уже спустили все кровати в подвал, сформировали родильные залы.

Но на тот момент, когда все это рушилось, падало, шумело, мы еще не знали – мы просто пришли на работу. Первые сутки мы отработали, а потом нас никто не сменил, потому что бомбежка была такая массивная, что люди уже никак не могли добраться. И там потихоньку стали люди приходить с округи. Приходили с грудничками, приходили женщины, мужчины, чтобы там как-то спрятаться от войны.

Наверное, прошло двое суток, и на третью ночь – уже было темно, света не было, газа не было, ничего не было – вдруг раздался такой визг, крик и стук, мы побежали открывать двери. Мы вначале даже не поняли, вошла очень высокого роста женщина, вся закутанная, и кричала: "Тетеньки, где здесь родильный дом? Вы понимаете, мне нужно рожать!" Мы говорим: "Хорошо, раздевайся. Что случилось?" И она говорит: "Ой, как хорошо, что тут есть родильный дом. Вы же понимаете, что мне нужно делать. Я не знаю, куда мне идти". А ей было лет, наверное, 19. Там стоял перепуганный муж. И мы подумали: "Боже мой, это действительно подвиг. Как она могла добраться? Там же такая бомбежка".

И вот эта девочка, будущая мама, сделала так, что мы стали организовываться, стали спускать все оборудование. Она у нас родила, она у нас осталась, потому что идти-то некуда было. И так потихоньку люди стали передавать друг другу, стали наши мужчины ездить в подвалы, собирать этих беременных женщин, привозить к нам. У нас организовалась такая палата беременных, которые ждали свои роды. Была у нас палата послеродовых женщин с малышами. В общем, как-то так все получилось, совершенно никто не планировал и никто совершенно не думал, что что-то делает сверхъестественное. Нет, абсолютно, просто была работа.

— Вы могли бы сказать: “В этих условиях работать невозможно, я пошла”.

— Знаете, у нас там было мало медиков, у нас там было четыре-пять человек, но, вы знаете, там все собрались те люди, которые не могли предать самих себя. Медики – это в основном такие люди, которые идут работать по призванию. Когда к нам стали идти женщины, все каждый день сидели, советовались, как выбраться, как уехать, как эвакуироваться. Этот вопрос был на повестке. Мы собрались в кучу, и мы понимали, что, в общем-то, надо что-то делать, и вот тогда договорились. У нас был врач акушер-гинеколог, у нас была врач-анестезиолог Дарья Анатольевна, два детских врача и одна акушерка. И они сказали: "Знаете что, мы, наверное, никто никуда не пойдем. Давайте договоримся так – мы будем работать до тех пор, пока к нам будут идти женщины, и никто не уйдет".

Мы, конечно, понимали, что если кто-то выбудет из этой команды, то будет очень сложно. Особенно оберегали меня, потому что я была одна акушерка, и [врач] Светлана Николаевна мне все говорила: “Татьяна Ивановна, вы же смотрите, даже не думайте”. И поэтому так, вроде бы с шутками и смехом, вот так решили. Я не пожалела об этом ни разу, ни разу. Иногда, да, когда были очень сложные ситуации, когда вынуждены были мы делать кесарево сечение, когда привезли нам раненых женщин с 3-го роддома. Иногда от отчаяния не знали, куда себя девать. Но тем не менее, в общем-то, выстояли, выдержали, и я ни грамма не жалею, ни грамма. Мы все друг другу помогали, мы, в общем-то, организовались.

— Когда вы узнали, что вас номинировали на премию, как вы отреагировали?

— Была удивлена, очень, немножко была смущена. Я подумала: боже мой, какой уровень, Анна Политковская — это такой международный борец со злом, это человек, который прошел Чечню, человек, который ходил и договаривался с террористами, который смело говорил о Путине, Кадырове, и я – совсем маленькая должность акушерки. Но потом очень возрадовалась, потому что я стала причастной к этой премии. Я, в общем-то, очень обрадовалась, потому что моя история, история этих 27 девчонок, этих новорожденных, которые, кстати, все были (ну, может, [за исключением] двух) Мирославы – Мирослав и Мирослава. И я подумала, что это, в общем-то, как здорово – все люди имеют такие же ценности, человеческие, и они не остались равнодушны к этой истории, и людей больше хороших. Я восприняла это очень положительно и была рада.

"Наша работа дает нам право жить, потому что она связана с помощью пострадавшим от этой войны"

Светлана Ганнушкина – математик и педагог, пришла в правозащитную деятельность в 1980-х, а в 1990-м стала соучредительницей "Гражданского содействия", одной из старейших в России благотворительных организаций и первой специализировавшейся на оказании помощи мигрантам, беженцам и вынужденным переселенцам. После российского вторжения в Украину "Гражданское содействие" оказывает помощь украинским беженцам, оказавшимся, добровольно или по принуждению, на территории России, а также россиянам, которые стремятся избежать участия в военных действиях.

– За время существования премии имени Анны Политковской ее уже лишь дважды вручали гражданке России, все остальные лауреатки – женщины, работавшие в конфликтах в других странах. На ваш взгляд, изменилось ли значение премии после того, как между Россией и Украиной началась полномасштабная война?

– Мы познакомились с Аней Политковской в связи с войной. И вот сейчас – снова война. Война еще более жестокая, чем там, в Чечне, и тогда, когда мы там познакомились, в 1996 году. Если эта премия и то, что нам удастся сказать в связи с ней, каким-то образом поспособствует тому, чтоб эта война прекратилась, я буду счастлива. Что можно еще сказать? Когда я думаю о том, где бы была сейчас Аня, конечно, она была бы на передовой, конечно, она нашла бы возможность побывать с обеих сторон, как это всегда бывало. Могла бы рассказать о том, что происходит нечто абсурдное, кровавое, недопустимое и никак нами всеми, по-моему, не сознаваемое до сих пор, потому что поверить в эту войну невозможно. А то, что мы видим, – чудовищно.

– Как изменилась ваша работа с началом войны?

– Что касается нашей работы, то она, конечно, нам очень помогает жить, она в какой-то мере дает нам право жить, потому что наша работа вся связана с помощью людям, пострадавшим от этой войны. Она связана и с помощью тем, кто оказывается в России – вольно или невольно. Надо сказать, что часто вполне осознанно, потому что у многих здесь есть близкие люди, родственники. Едут туда, где дадут приют и возможность выжить. И с теми, кто обращается за убежищем, уезжая из России и не желая участвовать в этой войне. Кто-то считает, что таким образом он показывает свою гражданскую позицию – уезжает и работает издалека на мир, на то, чтобы как можно скорее наступил мир. Кто-то остается в России. В любом случае ни с кого из нас не снимается наша личная, гражданская, не коллективная вина, а личная гражданская ответственность за то, что делается от нашего имени нашим государством. И я надеюсь, что моя сополучательница премии, прекрасная женщина Татьяна, не будет меня рассматривать как токсичную персону рядом с собой. Об этом очень тяжело говорить. Но все граждане России несут персональную ответственность за ужас, который сейчас происходит.

Вот. Работа. Что работа? Люди приходят раненые, больные, приходят голодные, без крыши над головой. Мы помогаем им. А тем, кто уезжает, – мы помогаем объяснить миграционным службам тех стран, где они оказываются, почему они действительно нуждаются в убежище и почему каждый наш мальчишка, оказавшийся способным выжить в другой стороне, – это несколько несостоявшихся кандидатов на смерть: он сам и те, кого он потенциально мог убить, если бы пошел воевать. Поэтому очень отстаиваем сейчас – я этим занимаюсь много и была в Европе и говорила об этом – необходимость предоставления убежища тем, кто не хочет в этом участвовать и кто не имеет возможности, находясь в России, от этого отказаться.

— Расскажите, как сейчас Россия обходится с беженцами из Украины, она делает для них какие-то исключения в том, что касается предоставления прав?

– Да, я должна сказать, что делает исключение. [То есть собственно] о статусе беженца говорить не приходится – у нас всего 300 человек имеют настоящий статус беженца на сегодняшний день. Из них около 30 – это украинцы. У нас предоставляется временное убежище – это еще одна форма убежища, очень недомерочная, ее дают на один год, ее нужно продлевать, нужно доказывать, что ты продолжаешь оставаться в том же положении, в котором ты был год назад. Это фактически вторая процедура, через год еще третья. Таких украинцев, имеющих временное убежище, в 2015 году, когда только началось все это на Донбассе, было 300 с лишним тысяч. Я полагаю, и цифры это показывают, что большинство из них получило российское гражданство. На сегодняшний день у нас временное убежище имеют 70 тысяч человек, из них 68 тысяч – с Украины, те, кто прибывает сейчас.

Первый поток образовался еще до 24 февраля, когда стали вывозить людей из Донбасса. Вот тогда мне, кстати говоря, стало понятно, что начнется война. Кстати, я хочу сказать, что я произношу слово "война", прошу обратить внимание, что я это делаю в личном качестве, а не как член какой бы то ни было организации, так что вся ответственность на мне. Так или иначе, людей стали вывозить, и мне стало понятно, что война начнется.

Почему, собственно, люди поехали? Потому что там бедность страшная на Донбассе, и 10 тысяч [рублей], обещанные Путиным, производили впечатление больших денег. Теперь тоже вот обещают эти 10 тысяч. У нас почти 5 тысяч человек прошло через организацию только в Москве, и при этом я видела всего несколько человек, которые получили эти 10 тысяч. Но людям нужны деньги, потому что жить без денег, даже находясь в пунктах временного размещения, невозможно. У человека всегда есть потребности личные – средства гигиены, белье, у некоторых особенности питания, детские памперсы и так далее. На все это нужны средства. Это такие бытовые проблемы. Бытовые проблемы с тем, что лечат неполноценно, высокотехнологичная помощь медицинская оказывается только при ручном управлении, за каждого такого приходится просить. С работой тоже очень трудно.

Ну а самые главные проблемы – это проблемы, которые возникают при пересечении границы. Это так называемая фильтрация, которая тоже не имеет правил, абсолютно никаких правил. Мы слышим разные рассказы, об избиениях. Мы слышим рассказы о том, что все прошло за 15 минут и были доброжелательны, и пропустили, и даже покормили. И мы слышим рассказы о том, что допрашивали три часа и даже шесть часов, где-то раздевают мужчин, смотрят наколки – не знаю, чего ищут, ну следов от ношения оружия, наверное, и еще вот эти вот тату, которые бы как-то выражали политическую позицию.

Самое страшное, конечно, когда во время фильтрации предъявляются уголовные обвинения. И тогда человек попадает уже не под административный арест, а в СИЗО, и очень трудно найти ему адвоката. И совсем чудовищно, когда люди исчезают и неизвестно где находятся. И все наши попытки обратиться к уполномоченной по правам человека, которая, надо сказать, очень нам помогает во всех этих делах и медициной, и с образованием и так далее, – видимо, она тоже не получает ответов. Когда она получает ответ, она копию этого ответа присылает мне, и дальше мы продолжаем работать, если надо – вместе, по какому-то определенному делу. Вот такие проблемы.

– Вы ощущаете сейчас какое-то давление на свои организации?

– Ну как вам сказать, мы – "иностранные агенты". Закон об "иностранных агентах" становится все жестче и жестче, я даже не хочу сказать – жестче, потому что жесткий закон – это все-таки закон. А тут какая-то абсурдность идет полная, как все, что связано с этой войной.

Вы, наверное, знаете, что одну из организаций, даже две организации, в которых я работала, – правозащитный центр "Мемориал" и "Международный Мемориал" – ликвидировали. Причем за что? За то, что мы не так маркировали, как они считают нужным. Хотя на тот момент, когда нам предъявляли обвинение, мы выплатили все штрафы, то есть это повторное уже наказание, чего закон не допускает. Ясно же, что это наступление на "Мемориал" как на наиболее активного, можно сказать, олицетворения общественного движения в России. Идет уничтожение гражданского общества.

На мою гуманитарную организацию были нападки, обыск у нас был, прокуратура приходила с очень странным предписанием доложить, как мы исполняем бюджетное законодательство. Мы никак его не исполняем, потому что у нас бюджетных денег нет. Это довольно странно было. Мы так ответили, что извините, никак не соблюдаем за отсутствием бюджетных денег. Вроде оставили нас в покое на какое-то время. Сколько это продлится – не знаю.

Что касается меня, за один выход на площадь [на антивоенный митинг] – собственно говоря, выход на площадь был, но судили меня не за этот выход, а за то, что якобы я вышла в другое время в другом месте. Это фантастика, что у нас делается. Все эти суды над теми, кто выразил свое отношение к войне отрицательно, – над [одним из руководителей "Мемориала" правозащитником] Олегом Орловым, у него же было пять выходов. Ему было предъявлено обвинение в участии в мероприятии, где было 700 человек. При этом судья допросил меня как свидетеля, что вообще редко бывает, это вообще был такой дружественный шаг, и приобщил фотографию, которую я сделала. И там видно, что там стоят человек семь, а в протоколе – 700. И это не мешает судье принять протокол как реально отражающий действительность. Олег получил за этот выход и за "экстремистский" лозунг "Мир – Украине, свободу – России" 20 тысяч [штрафа].

– Говоря об антивоенных протестах – какой вам видится роль женщин в этой войне? В Украине она более очевидна, женщины вступают в армию, создают благотворительные фонды, а в России женщины так или иначе становятся чуть ли не единственной протестующей силой.

– На самом деле роль женщины именно как миротворца в войне, в любой войне, сколько я могла наблюдать, очень сильна, очень большая. Это я видела и в карабахском конфликте, когда женщины бились за своих детей и за то, чтобы они были возвращены, за то, чтобы выяснить их судьбу. И женщины в чеченском конфликте, когда они выходили и перекрывали дорогу, а мужчины не решались это делать. Когда женщины переезжают в другое место в России, становились кормильцами в своих семьях, потому что могли выйти из дома, участвовать каким-то образом в трудовой жизни, помогать по дому, где-то что-то на рынке продавать-перепродавать, а мужчины не могли выйти на улицу, потому что был запрет на регистрацию, например, и мужчин вылавливали на улице, подкладывали наркотики. Это была чудовищная совершенно история. Роль женщины во время Чеченской войны повысилась, конечно, просто невероятно. И мне кажется, это оценили, многие чеченские мужчины это оценили, но не все. Ну это уже вопрос другой.

И в этой войне, конечно, антивоенное движение – тоже во многом женское движение. Мы сейчас видели то, что происходило в Дагестане, когда матери вышли защищать своих сыновей, старались их защитить и объявить, что они не согласны отдавать своих сыновей, которые могут стать убийцами и могут быть убитыми. И то, и другое нас, матерей, не устраивает. Когда-то, в 1996 году, я так своего сына не пустила по повестке в военкомат. Надо сказать, что это прошло. Он уже закончил институт к тому времени, ему пришла повестка на работу, он не взял этой повестки в отделе кадров, вернулся домой. На следующий день нам звонили из военкомата, и с военкомом разговаривала я и прямо сказала: мой сын не пойдет на эту войну. А родину защищать? А на мою родину никто не нападал. Когда на родину нападают, члены моей семьи, даже если они нездоровы (у отца моего во время [Великой Отечественной] войны была открытая форма туберкулеза), они участвуют если не военных действиях, то в обороне. А так он не пойдет на эту войну, потому что это не наша война, потому что я не хочу, чтобы мой сын стал убийцей, и не хочу, чтобы он был убит. И надо сказать, что больше звонки не повторялись.

На самом деле, я хочу сказать, что сопротивляться этому можно. И сейчас, конечно, можно упрекнуть нас всех, что не было движения антивоенного, сильного, пока не началась вот эта вот так называемая частичная мобилизация. Я думаю, что каждый, кто отказался в этом участвовать (я уже об этом сказала, потенциально выживший человек), и тот, кто не стал убивать других, то есть это может быть много-много других спасенных жизней. Надо им в этом помогать.

Премия имени Анны Политковской была учреждена в 2006 году и впервые вручена в 2007-м. Ее присуждает международная правозащитная организация RAW in WAR. За годы существования премии ее лауреатками становились российская журналистка Наталья Эмтемирова, пакистанская правозащитница Малала Юсуфзай, военная корреспондентка The Sunday Times Мэри Колвин и другие женщины.