22 дня он спасал жизни в Мариуполе. Фельдшер Сергей Чернобрывец выехал из города, лишь когда российские военные запретили его бригаде выезжать на вызовы. Сергею 24 года, о его героизме уже успел в своей речи сказать президент Украины Владимир Зеленский. Сейчас Сергей отходит от увиденного и готовится присоединиться к медикам-волонтерам на востоке Украины. Говорит, что "Марик" – Мариуполь – его изменил.
Мы публикуем его рассказ полностью.
Ваш браузер не поддерживает HTML5
Рассказ мариупольского фельдшера о 22 днях войны
"Серега, началась война"
"С детства хотел быть с медициной. На "скорой". Экстренная помощь сама по себе очень интересна, потому что нужно оказывать помощь сразу, быстро. Фельдшера я получил в Бердянском медицинском колледже, и потом поступил на высшее – в Мариуполь. Я в тот день был со смены, с работы, просто спал.
Мне позвонил друг из Бердянска. "Серега, началась война". Я подумал: "Что смысл сидеть, ждать чего-то?" Я позвонил начальству из экстренной помощи и сказал: "Я приду к вам поработать". Я пришел туда, и там и задержался на 22 сутки.
Когда началась война, не все вышли на работу. В основном пришли студенты, молодые все энтузиасты. Все ребята поехали по домам своим, позабирали все что было: мясо, каши, все что у кого было. У нас никогда не падало настроение, вот этот моральный дух, мы пытались друг за друга держаться.
Самый треш начался, как по мне, 1 марта.
Мы разрезали одежду – и увидели в грудной клетке отверстие, через которое видно, как бьется сердце
Когда произошел обстрел жилмассива Кирова, мы подъезжали к подстанции, и там стояла грузовая машина. Мы подумали, что это нам уже воду привезли питьевую. Но потом мы увидели, что наши ребята начинают суетиться, открываются двери этой машины. И мы видим там просто кучу раненых гражданских.
У нас было по три турникета. Один в кармане, два в груди. Носили сначала просто в кармане. Турникет. Потом один врач нам говорит: "Вот вы смешные, а если, не дай бог, ногу оторвет с этим жгутом, как вы искать будете?"
Самый эмоционально сложный [случай] для нашей команды ребят был – девочка семилетняя, которую привезли нам на подстанцию. Обстрелянная машина. Она лежала на заднем сиденье. На животике. Мы подошли, увидели на спине красное пятно. Мы разрезали одежду – и увидели в грудной клетке отверстие, через которое видно, как бьется сердце. И мы просто секунд пять смотрим на это и думаем: а что нам делать?
Мы ее доставили быстро, она вообще такая молодец, сразу на операционный стол. Ее прооперировали. Все хорошо. Когда она лежала после операции, там уже прошло полторы недели, две, она нам нарисовала рисунок наш. Скорую помощь и нас, ребят двоих. Я когда принес ребятам, мы чуть не расплакались.
А как же я теперь буду без своей дочки?
У меня был вызов, ступорный такой. Лежит тело, накрытое белой простыней, я подбегаю: "Что такое?" Она говорит: "Вот". Я снимаю простынь, вижу – там девочка 24-25 лет. Я говорю: "Да тут все". А она, женщина эта, стоит и говорит: "А как же я теперь буду без своей дочки?" И просто она смотрит, и я думаю: "И вот что ей сказать?" Я ж ей не скажу, что все будет хорошо. Потому что ничего хорошего не будет.
В нас видели какую-то надежду. Ну а мы что, мы ж не скажем, блин, что все плохо. Мы говорили: "Все будет хорошо, все держатся, все работают". И всем это давало, я думаю, надежду держаться дальше. Нам военные, все, кого мы видели, говорили: "Ждите пару дней, все будет. Ждите пару дней". И мы за счет этого жили.
Мы знали, что мы будем в окружении. Мы по новостям смотрели, как они берут, мы смотрели карты. У меня Саша Коновалов, он человек умный считается. Он умеет размышлять, и он так сядет и: "Пацаны, мы будем в окружении, я вам говорю". Мы с него постоянно орали. А он говорил: "Я вам говорю, из Мариуполя сделают поле". Мы говорим: "Саша, что ты несешь?" Но как оказалось, он был прав.
Мы видели, как возле дома моего друга лежит таз. Просто таз. Без конечностей
Мы видели, как возле дома моего друга лежит таз. Просто таз. Без конечностей, просто таз. Где-то шли, видели, как лежит конец уха. Все. Настолько все... Там треш был просто.
Я думаю, Марик (Мариуполь – НВ) всех изменил. Никто, во-первых, так к этому не готовился, что все придется это пережить. Во-вторых, для меня был удар: вот как я читал историю и так далее, что эти права, конвенции, что медики – они вне войны. А оказалось – они такие, как все. И по ним стрелять и валить их будут.
Выпрыгивают из-за угла обезьяны, автоматы в воздух стреляют, орут: "Всех на пол, на х@й, положим, суки!"
Русские солдаты положили в пол – и автомат в спину. Это было 17 марта. Я ехал на вызов с водителем. Выпрыгивают из-за угла обезьяны, автоматы в воздух стреляют, орут: "Всех на пол, на х**, положим, суки".
Один подошел и говорит: "Я бы вас мог сейчас расстрелять, и мне за это ничего не будет". Я такой: "***дец, если у тебя такое отношение к гражданским медикам, то о чем можно говорить дальше?" Потом они нас вернули и сказали: "Передайте своим, чтобы не ездили на вызовы, иначе будем стрелять без предупреждения". Я ребятам это рассказал, и решили, что смысл оставаться и ждать, когда прилетит? Было принято решение выезжать.
Выехали из Марика, первый блокпост был, там были какие-то разные интернациональные солдаты русские. Потом ночью мы попали на пост кадыровцев. Доехали мы, начали какими-то полями. Нас останавливает один солдат, я думаю: пикселька. Открываем окошко. Он такой: "Так хлопцы, туда, прямо-прямо". Мы как начали орать, радоваться, что мы в Запорожье. Ты знаешь, какое чувство, когда ты едешь оккупированной территорией, ты такой (дрожит), а когда уже на нашей, ты такой – фуууух!
Устроился я в Запорожье на "скорую", и все. И спокойно, и хорошо. Но после боевых действий ты уже не так работаешь. Нет собственной важности. Планирую дальше устроиться в ПДМШ – "Перший добровольчий медичний шпиталь" – и там помогать ребятам.
– Дальше война?
– Ну да.
– Иного пути не видишь?
– Вижу, когда будет перемога, як то кажуть.