Экс-президент Латвии и ликвидатор аварии в Чернобыле Валдис Затлерс: "Ценится ли человеческая жизнь? В России с этим дела очень плохи!"

Экс-президент Латвии Валдис Затлерс, который возглавлял страну в 2007-2011 годах, по профессии – травматолог-ортопед. Когда в 1986 году он работал врачом в рижской больнице № 2, произошла авария на Чернобыльской АЭС. Затлерс провел две недели в зоне заражения и был крайне впечатлен (в плохом смысле) отсутствием подготовки у тех, кто работал на станции после аварии, и тем, что им выдали нерабочие дозиметры.

"Подготовки миссии, которая ликвидировала бы последствия, не было: когда уже поездами (туда) ехали, нам никто не говорил, куда мы едем", – рассказал он в интервью Настоящему Времени про эту командировку.

Говоря об отношениях России и Латвии, Затлерс подчеркнул, что выступает против того, чтоб "все русское просто так убрать" из его страны, на чем настаивают некоторые политики. "Мы воспринимаем Латвию как что-то общее (для русских и латышей), – подчеркнул он.

– Мир в эти недели вспоминает катастрофу в Чернобыле. Вы, наверное, единственный президент в мире, который как врач был ликвидатором аварии. Можете вспомнить, как это было, рассказать про свой опыт?

– Ну это был такой жизненный университет, потому что (в ситуации) было очень много неизвестного. Советский Союз был готов к атомной войне, но не был готов к катастрофе на мирной электростанции. Никто не знал, как правильно действовать или даже как правильно оценить это все.

Я там был через две недели после взрыва. Нас забрали восьмого-девятого мая. Никто не говорил, куда мы едем, нам сказали: на сборы, недалеко от Риги. И когда мы были уже на военной базе, стало понятно, что мы будем грузиться на поезд. Грузили нас по армейскому уставу со всем оружием: потому не было другой силы, которая была организована для событий такого масштаба, кроме армии. Не было подготовки миссии, которая бы ликвидировала последствия (аварии), было так, как будто мы едем на войну. И конечно, когда уже поездами ехали, нам никто не говорил, куда мы едем. Но всем было ясно куда – мы умные люди.

Мы были в пяти километрах от самой станции и жили в 30 км от станции в палатках, которых, конечно, тоже не было: нам надо самим было это все строить. Военная кафедра Медицинского института дала мне какие-то знания. И у меня как у врача был радиометр (дозиметр). Я быстро им померил (уровень радиации) и понял: ой-ой-ой, тут все серьезно и лучше просто так не разгуливать. И я просто пытался объяснить людям, как надо защищаться от радиации.

– Какая радиация тогда была? Чувствовалась ли она?

– Она не чувствуется, вообще не чувствуется. Но у нас не было дозиметров. Их нам дали через месяц, а через два месяца констатировали, что они не работают. Никто из нас не знал свою дозу облучения, хотя нам говорили: "Вот наберите 20 рентген, и тогда вы попадете домой". Наивные люди шли на это, но не знали, сколько на самом деле получили, и домой не попали.

Радиация не чувствуется. У меня был радиометр, мне его дал начальник медицинского взвода. Я мерил уровень радиации и этими измерениями пользовался: показывал солдатам и показывал другим врачам, а они думали, что делать. Там надо было самим думать, как остерегаться этой опасности, которую не видно, не слышно и которую никак нельзя определить.

– В Чернобыле вы потом были уже как действующий президент Латвии. Как менялось ваше восприятие этой катастрофы?

– Конечно, оно изменилось в сравнении с первыми днями, когда к нам приезжали генералы и рассказывали, как мы будем после этого отдыхать в Сочи и какие и сколько нам заплатят компенсации за это все. Их не случилось.

Когда я был в Чернобыле в последний раз, я видел, как идет дезактивация одного из блоков, который не пострадал, его просто надо было закрыть. Я видел, сколько это стоит, насколько это сложно и как долго это будет происходить. Они тогда сказали, что для того, чтобы закрыть блок (бетонным саркофагом), надо девять лет!

Ко мне тогда пришло осознание, что аварийная ситуация в Чернобыле создалась за пару минут, а вот чтобы ее последствия ликвидировать – уйдут сотни, сотни лет. И такое немножко несерьезное отношение к атомным станциями в зоне военных действий – это очень опасно.

– Я как раз хотела вас спросить об этом: в начале войны в Украине российская армия захватила сначала Чернобыльскую атомную электростанцию, а потом Запорожскую. Насколько мир из-за этого опять был близок к ядерной катастрофе?

– Точно этого никто не знает. То, что было в Чернобыле, – этого вообще я не понимаю! Это была грубейшая ошибка. Ну что-то они хотели там сделать или узнать. Или, например, были какие-то подозрения, что украинцы могут что-то взорвать. Это все довольно-таки глупо.

Те военные, которые там рыли окопы, они даже не посмотрели, где это делают! А там земля полна секретов, потому что, когда был Чернобыль, никто не смотрел, что, где зарыли и забыли. Могли яму сделать и зарыть ядерный материал!

Запорожье – это было сделано для шантажа. И для того, чтобы повлиять на электроснабжение Украины. Но атомная электростанция – это все-таки не такая штука, которую утром включил, а вечером выключил. Это намного сложнее.

– Уже известно, что солдаты российской армии рыли траншеи и окопы рядом с Чернобыльской АЭС. Я хотела спросить вас как врача: как вы считаете, какой урон здоровью они могли получить? И вообще, вот это отношение к человеческой жизни в России?

– К сожалению, это нравственный вопрос. Ценится ли человеческая жизнь? С этим вопросом в России обстоят дела очень плохо. Там есть эта мания, что кого-то надо наказать, кого-то надо освободить. Кому-то надо победить на этом фоне. И что там одна жизнь? Ну получим пособие. Опасно то, что нет этой нравственности, ответственности нравственной за то, что происходит.

Все забыли, что в Советском Союзе были хорошие лозунги: "Мир, май, труд!", "Мир во всем мире". То есть была какая то ответственность за мировой мир – не только мир в своем доме, но и за мир. Но, к сожалению, в России это сегодня отсутствует. Нет вот этой ответственности больше, нет. Вместо белого голубя, символа мира, у нас есть буква Z – половина гитлеровской свастики. Почему так случилось? Никто не знает.

"Было желание России иметь доступ к натовским противоракетным системам"

– Как вы считаете, влияние российской пропаганды в Латвии существенно?

– Думаю, что да. Очень интересно то, что всегда я был за свободную прессу. Я считал, что люди умны и сами поймут, что им надо давать, и не надо ничего запрещать. И когда в Украине после 2014 года все запретили полностью, я так это понимал: Украина – это Украина и там есть причины, почему они так делали. А когда закрыли (пропаганду) здесь, в Латвии, я понимал, что по-другому нельзя.

Но пропаганда хитрее, она очень напоминает пропаганду Геббельса перед концом войны. То есть, например, она показывает, что жизнь в России нормальна, все нормально, ничего не происходит. Идут нормальные сюжеты, ежедневные происшествия, простые люди, что открыли поликлинику, что кто-то там стоял в очереди за цветами 8 марта. Ну такие житейские сюжеты. Потом идет вторая сторона: мировые новости. И их российское телевидение довольно четко показывает немножко с пропагандистским соусом. А потом идет военное – а там кошмар, вообще кошмар. Там показывается, как мы уже там побеждаем и сколько убили украинцев сегодня, в каких местах. Вот этот человек в очках, в униформе военной хладнокровно это все рассказывает. И понятно, что народ не будет готов.

Русский народ не будет готов сказать "нет" войне в один день, на это уйдет много-много времени, потому что он к этому привык.

– Для себя вы можете ответить на вопрос: зачем вообще эта война, для чего она Путину?

– Это самое интересное тоже, что меня поражает. Петр I – это кумир Путина. Петр I – это тот, кто устроил большой террор, казни стрельцов. Он с большими жертвами построил Петербург и ввел Россию в Европу. А Путин с большими жертвами, большими репрессиями просто вывел Россию из Европы. И спрашивается почему? И куда? Не знаю.

– В 2011 году вы как президент Латвии были в Москве, встречались тогда с Владимиром Путиным, который был на тот момент премьером, а также с Дмитрием Медведевым, который тогда был президентом России. Когда вы с ними общались, вы могли себе представить, что тот же Путин спустя совсем короткое время начнет войну?

– Конечно, там был один эпизод. В то время тогда еще были в НАТО советы по взаимодействию с Россией. Я участвовал в двух из них. И было желание России иметь доступ к натовским противоракетным системам.

Я задал вопрос Медведеву: почему это так? Потому что ясно было, что он хотел, чтобы я лоббировал этот вопрос и так далее. Он говорит: это сделает модернизацию наших вооруженных сил дешевле. А модернизация должна была закончиться в 2022 году. Парадоксально. И война тоже началась в 2022 году.

Я долго думал: это были добрые намерения? Прагматические намерения? Или все-таки это был способ повлиять на НАТО, разрушить НАТО? И конечно, выиграть время. Я долго думал. До войны 2022 года я не знал ответа, но сейчас знаю: это был способ выиграть время.

"Не надо все русское просто так убирать"

– Что делать с советскими памятниками в Латвии? И надо ли переименовывать улицы, названные в честь россиян?

– Вы знаете, в истории улицы переименовывали очень часто, менялась власть – меняли названия. Например, памятник Пушкину. Я думаю, что самое лучшее – поставить его на цитадели (бывшая крепость в Риге, рядом со Старым городом), там, где есть православная церковь (церковь Петра и Павла, или Петро-Павловский собор, – православный храм в Риге, построенный в 1781-1786 годах – ред.). Потому что там есть историческая связь с Анной Керн. Пушкин – это гениальный поэт, и он был, по-моему, более любитель женщин, чем любитель имперской жизни.

Очень трудно ответить на такие вопросы. Потому что никто не трогает памятник Барклаю-де-Толли, который был русским генералом во время наполеоновских войн. Ленина – все памятники убрали. Хуже не стало. Я думаю, что советское надо убрать, а такие памятники, как памятник Пушкину, – для них надо найти правильное место, чтобы была история, был рассказ.

Потому что не надо все русское просто так убирать. Потому что тут русские живут. Но факт: влияние русского языка, памятников советского времени, будет уменьшаться.

– Когда вы были президентом Латвии, вы выступали за сплочение общества и хотели, чтобы латышские и русскоязычные жители работали вместе на благо общества. Как вы считаете, сейчас мы в Латвии сплотились, народ сплотился?

– Сперва надо договориться: что такое сплоченный народ? Когда будет опасность извне – вы увидите настоящую сплоченность, как в Харькове мы увидели или в Мариуполе. То, что мы вместе живем и нет ни мордобоя, ни таких грубых высказываний, даже действий против друг друга – это уже есть сплоченность. То есть мы воспринимаем Латвию как что-то общее: и латыши так воспринимают русских, и русские – латышей.

Когда мы начнем строить политическую нацию? Мы ее строим уже 30 лет. И русские могли понять, хоть это было и очень болезненно, за что снесли эти памятники. Это понятно, но это болезненно для русских. Но они поняли, что это философски неизбежно. Я за сплоченность. Не хочу назвать это словом "диалог", потому что оно какое-то навязанное. Но надо разговаривать, рассказывать рассказы, семейные истории, спрашивать: почему вы так думаете, почему вы так видите? Не воспринимать это просто как чужое, плохое.

Люди особенно любят страну, где они родились. Я однажды у журналиста Владимира Познера спрашивал: кем он себя чувствует, американцем или русским? А он сказал: французом. Я говорю: почему? А он говорит: я там провел свое детство. И это надо понимать – то, что каждый любит страну по-другому. Надо войти в эту открытую дверь, надо говорить, надо участвовать.

Вот сейчас будет 4 мая (День восстановления независимости Латвийской Республики 1990 года – ред). Надо почувствовать, что этот праздник – всеобщий. Мы вместе не только на работе, мы вместе не только в супермаркете, но вместе, когда происходят государственные праздники. Когда можно пойти и посмотреть, наслаждаться, участвовать. Потому что любая обида – она мешает. Обиду победить может только человек сам.

– А говорят ли латвийские политики с русскоязычным населением в Латвии?

– Мало-мало. Вот этот военный период, этот год, стал таким, когда люди решили, что не будут говорить по-русски. Они остерегаются говорить по-русски, потому что боятся, что кто-то будет на них нападать. Так же и русские боятся выйти с какими-то активными действиями, потому что опять боятся, что другие русские будут на них нападать.

Я думаю, что через год войны уже пора понимать: важно говорить друг с другом, объяснять друг другу. И я думаю, что, на самом деле, за это время войны мы как-то поумнели, хоть и не всегда согласны друг с другом. Как-то научились жить, не создавая друг другу проблемы. Мы уже 30 лет живем вместе и понимаем, что через мордобой ничего нельзя решить. Но решить можно разговорами.