Абдулмумин Гаджиев – журналист дагестанской газеты "Черновик". В 2019 году его обвинили в финансировании терроризма и участии в террористической организации: поводом для этого послужили тексты о деятельности местного проповедника Абу Умара Саситлинского, которого также заподозрили в терроризме. Следствие считает, что Гаджиев помогал собирать деньги на поддержку боевиков в Сирии. Сам журналист и многие коллеги, которые выступили в его поддержку, считают, что дело может быть сфальсифицировано и что власти пытаются таким образом запугать редакцию "Черновика".
Правозащитный центр "Мемориал" (был внесен в России в список "иноагентов" и ликвидирован) объявил Гаджиева политическим заключенным, а международная правозащитная организация Amnesty International признала его узником совести. Освободить дагестанца требуют также "Репортеры без границ" и международный Комитет по защите журналистов.
Журналисты Кавказ.Реалий поговорили с Гаджиевым, который уже почти три года находится в СИЗО. Он рассказал, к каким трюкам прибегал, чтобы передавать "на волю" статьи для "Черновика", как вел дебаты с украинским националистом, "навальнистом" и "русским революционером" и как ислам помогает ему не сдаваться в заключении. Отвечая на вопросы о своем уголовном деле и условиях содержания, Гаджиев попросил пояснить, что "писал ответы с большим оптимизмом". Он также завел в тюрьме блог, где рассказывает о сокамерниках, своем деле и воспитании четырех сыновей, – сейчас на него подписаны более 45 тысяч человек.
– Я не знаю других примеров, когда журналист не останавливает свою деятельность в СИЗО, а только развивает ее. Как вам удается делать это с технической точки зрения? Не пытались ли вам помешать передавать "на волю" ваши тексты сотрудники СИЗО, следователи, прокуратура или другие заключенные?
– Расскажу вам о том, о чем еще никому не рассказывал. Мне всегда пытались помешать все, кого вы перечислили, и не только. Кроме разве что следователя – он один раз даже помог вынести статью.
Выход каждой публикации отсюда сопровождался маленькой спецоперацией. В Махачкале я сидел в спецблоке (это тюрьма в тюрьме) в четырехместной камере под полным круглосуточным видеонаблюдением. На встречу с адвокатом меня, в отличие от остальных, водили специальные сотрудники. Это были печально известные "торпеды" (тюремные палачи. – Ред.) бывшего начальника СИЗО.
Меня обыскивали с ног до головы и тщательно проверяли все бумаги, которые были в руках, после этого сопровождали в корпус "Гуантанамо". Перед входом в оборудованный камерами кабинет обыскивали еще раз. Нам с адвокатом засекали ровно десять минут и внимательно следили за тем, чтобы мы ничего друг другу не передавали. Если я писал что-либо, мои записи проверялись и из них вычеркивали или вырывали все, что не нравилось надзирателям.
Сотрудники никак не могли понять, каким образом каждую неделю в "Черновике" выходит моя новая публикация. А схема была следующей. Я писал колонку для газеты на половине тетрадного листка, после чего прятал его в ручку, плотно заворачивая вокруг пасты – для этого приходилось прятаться от видеокамер. Адвокат приходил по средам, и сокамерники во всем мне в этот день помогали.
Когда мы с адвокатом садились за стол, сразу доставали одинаковые ручки, начинали жестикулировать, делать вид, будто что-то обсуждаем, пишем, после чего клали ручки перед собой. Когда свидание подходило к концу, он уходил с моей ручкой, я – с его. Мою ручку он сразу заносил в редакцию "Черновика": офис газеты находится как раз рядом со зданием СИЗО.
Как только тиранический режим бывшего начальника СИЗО пал, я стал открыто выходить на встречу с адвокатом со статьями в руках. Их уже не нужно было умещать в ручку на половине листочка, поэтому статья об аресте начальника была уже на всю полосу. Сотрудники СИЗО перешли на нашу сторону.
– Как к вашим публикациям относятся в ростовском СИЗО, где вы сейчас находитесь?
– В Ростове не сразу заметили мою страницу в инстаграме. Когда это случилось, в нашу камеру с самого утра "залетел шмон". Все перевернули, изъяли телевизор, посуду, опустошили матрасы. Было понятно: нас явно за что-то "отрабатывают". На следующее утро все повторилось. Они усиленно искали телефон. Весь этот шум поднялся из-за заметки, в которой в шуточной форме упоминались несколько моментов, связанных с режимом СИЗО. Нам сказали собрать вещи: моего сокамерника Зураба отправили в карцер, меня – в спецблок.
После этого меня повели на встречу с начальником местного оперштаба. Это хитрый оперативник (думающий, что он очень хитрый), ни один разговор с которым не обходится без обсуждения политики, либеральных СМИ, "иноагентов" и отечественных скреп. Он предложил честно рассказать, как я веду страницу в инстаграме, находясь в СИЗО. Я честно ответил, что делать это в Ростове, имея за плечами махачкалинский опыт, проще простого, и телефон для такой работы вовсе не обязателен.
Мой рассказ о Махачкале убедил его, что если меня закроют в спецблоке, то страница в инстаграме, которая на тот момент обновлялась раз-два в неделю, будет обновляться каждый день. В одиночной камере у меня не будет других дел, помимо чтения и письма, и я просто буду каждый четверг носить в суд семь статей на неделю вперед.
Но оперативники не оставляют попыток мне помешать. Они пытаются проконтролировать мой выезд в суд, регулярно проверяют мои записи, часто проводят в камере обыски. Меня это не напрягает – я адаптировался. Режимник Саид, – кстати, дагестанец – не пропустил мне в передаче книгу "Как вести блог в инстаграм": он посчитал, что в тюрьме такая книга не актуальна. Подозреваю, мнение свое он уже поменял.
– Вы публикуете рассказы своих сокамерников, порой довольно личные. Почему с вами решаются говорить?
– На самом деле далеко не все решаются. Но бывает, что человек только увидит меня и сразу предлагает осветить его историю. А другие могут просидеть вместе со мной в камере полгода и так и не решиться. Я прямо говорю каждому, что вряд ли смогу чем-то помочь в его конкретном уголовном деле, но, возможно, когда-нибудь эта работа поможет всем нам и многим другим. Это история, и мы должны ее писать.
– Этот вопрос задают каждому, кто был или находится в СИЗО: как там внутри?
– Тюрьма очень старая, построена еще в XVIII веке. Мне кажется, что если завести сюда человека с воли и сказать, что ему придется посидеть здесь часа, к примеру, четыре, он получит стресс. А если устроить ему экскурсию по маршруту в сторону бани, на пути к которой он встретит огромных крыс и, прикрыв нос от ужасной трупной вони, станет пробираться над канализационными потоками по деревянным конструкциям, принимая головой падающие с потолка капли неизвестного происхождения, его жизнь уже точно никогда не будет прежней. Но, знаете, когда проводишь тут месяц за месяцем, привыкаешь.
При этом, должен отметить, ростовский централ далеко не самый ужасный. К примеру, СИЗО Астрахани или Волгограда, в которых я останавливался по дороге из Махачкалы, были гораздо хуже. По поступающим к нам сообщениям из СИЗО Новочеркасска, там сильный перелимит: в камерах, рассчитанных на восемь человек, держат до 20. Именно в таких условиях находятся сейчас мои бывшие сокамерники – они спят по очереди и не успевают пользоваться уборной.
– Как проходит ваш обычный день? Поделитесь бытовыми хитростями.
– О самых интересных хитростях я вам, к сожалению, рассказать сейчас не смогу – это будет нарушением арестантской этики. Как здесь говорят, "общее может пострадать".
В моей камере восемь человек. Большая часть ее площади занята двухъярусными шконками, столом и туалетом. Стены, решетки, вентиляция, пол – все старое, добивают на каждом "шмоне", которые проводят пару раз в месяц. В поисках телефонов и других запрещенных предметов сотрудники имеют право вскрывать полы, долбить стены, выдергивать вентиляционные решетки, раковину. Приводить камеру в порядок после "шмонов" они обычно не спешат.
Туалет у нас в углу. Он представляет собой каменную стенку высотой по грудь с одной стороны и затворяющуюся фанеру – с другой. Сверху свисают самодельно закрепленные простыни. Согласно сложившемуся этикету, отправляющемуся в уборную следует подождать, пока сокамерники закончат принимать пищу, поджечь фитиль для перебивания запаха и открыть кран для заглушения звука.
Камеры полны тараканов, выработавших иммунитет от всех средств борьбы с насекомыми, кроме разве что тапочки нашего дяди Игоря – у него, кстати, 105-я статья (убийство. – Ред.). Тюремные тараканы настолько суровы, что воспринимают отраву как корм и только размножаются. В длину они могут быть с указательный палец, и это без усиков.
Раз в неделю нас водят в баню, маршрут вы уже знаете. Купаться в камере официально запрещено. Температура в ней может подниматься летом градусов до 40, камера не проветривается, вентиляция служит только крысам. Как вы думаете, ждем ли мы неделю, чтобы сходить в баню?
Каждый день нас выводят на часовую "прогулку". Прогулочные дворики гораздо меньше по площади, чем даже моя нынешняя камера, солнце в них можно встретить лишь в зените летнего дня. Главная ценность тюремной прогулки – возможность дать легким отдохнуть от спертого воздуха душной камеры.
Три раза в день мимо нас проезжает тачка с баландой, которую развозят в больших старых железных бидонах. Утром дают кашу с маргарином и чай. В обед – суп со свининой или нехаляльным мясом и кашу с маргарином. На ужин – кашу с маргарином или вареную картошку и рыбу. Рыба бывает двух видов: пережаренная в котле на многоразовом масле и "могила". Последнее – зрелище не для слабонервных. Это переваренная рыба с костями в воде, словно пропущенная через мясорубку. Не слышал, чтобы кто-нибудь пытался это есть. Баландер ее даже не предлагает, просто сообщает: "Сегодня "могила".
За определенные нарушения арестанта отправляют в карцер – крохотную сырую подвальную камеру, в которой он отбывает наказание в полном одиночестве. Подъем строго в пять утра, отбой – в девять вечера. Лежать днем нельзя. Да и невозможно: шконка после подъема складывается к стене, матрас выносится. В это время посылки, передачи, покупки с магазина – все запрещено. Питаешься исключительно баландой. Круглосуточное видеонаблюдение вплоть до зоны туалета. Моего сокамерника Шамиля, например, отправили на неделю в карцер за то, что он не успел встать со шконки во время обхода начальства.
Хитрости… Здесь без них не выжить. Каждый гвоздик, каждый винтик на счету. Один кипятильник имеет около десяти самых разных применений. Арестанты варят в алюминиевых кружках кофе на самодельных печках из кипятильников. Плетут ремни и веревки из носков и свитеров (сам я этим искусством пока не овладел). Мастерят скакалки из удлинителей… Если выйду на волю, обещаю рассказать гораздо больше.
– Мой друг-журналист как-то сказал, что, если его арестуют, он приложит все усилия, чтобы попасть в камеру к мусульманам: там, по его мнению, спокойно, и он обязательно научится чему-то новому. Вы писали, что с сокамерниками преподаете друг другу. Что это за уроки и зачем они нужны?
– В камерах с мусульманами есть ряд плюсов. Но они не всем подходят. В таких камерах, как правило, не курят и не пьют (то есть не изготавливают из хлеба и сахара горячительный напиток "брага"). Большинство арестантов все-таки имеют вредные привычки, и им в такой компании может быть некомфортно. Также заключенных мусульман обычно поддерживают передачами и посылками близкие, и в "мусульманских камерах" не распространена так называемая баульная парадигма, согласно которой каждый арестант держит свои продукты под шконкой и ни с кем не делится. Все наши "хаты" – "братские". Справедливости ради следует отметить, что "баульный подход" в целом в тюрьме не приветствуется и считается "нездоровой темой".
Знаниями арестанты-мусульмане, если их имеют, тоже делятся охотно. Правда, в последнее время в стране исправно борются с общением между заключенными посредством так называемой раскрутки, поэтому люди боятся не только чему-то друг друга учить, но и вообще разговаривать. Недавно самый профессиональный, на мой взгляд, местный оперативник выводил нашего дядю Игоря на беседу: интересовался, не вербуют ли его сокамерники-мусульмане.
Преподавание – моя профессия и любимое занятие еще со школы. Поэтому, в какую бы камеру я ни попадал, всегда старался запустить в ней образовательный процесс. Уроки были самые разные: от математики и личностного роста до арабского языка и исламского права. Очень бы хотелось иметь сокамерника, с которым можно было бы подтянуть английский. В последнее время стал задумываться над тем, чтобы начать брать уроки кулинарии: в каждой камере, еще с Махачкалы, со мной почему-то всегда оказывался искусный повар. Сиражутдин (кумык), Алимагомед (аварец), Рустем и Алим (крымские татары). Всегда восхищался тем, с каким энтузиазмом и заботой эти ребята каждый день тратили несколько часов, чтобы приготовить для своих сокамерников что-нибудь вкусное, имея при этом под рукой лишь ведро и кипятильник.
Мать и супруга у меня тоже готовят отменно, что я всегда ценил. Но только в тюрьме я взглянул на этот процесс как на искусство, которым мне захотелось овладеть, чтобы иногда самому готовить что-нибудь для своей семьи.
– Один заключенный как-то говорил мне, что СИЗО похоже на обычный мир, только замкнутый, сжатый – там есть хорошие люди, плохие, активные и пассивные, и жизнь течет так же, как за стенами, только на улицу не выйти.
– Да, это очень точное описание тюрьмы. Его мог дать лишь тот, кто здесь действительно побывал. Если будете проходить мимо здания СИЗО, присмотритесь: за невзрачными унылыми стенами, за прячущими окна грязными решетками живут такие же люди, как и на свободе, – сильные и слабые, порядочные и преступники, веселые и скучные, опрятные и неухоженные, образованные и неграмотные, знаменитые и никому не известные… В тюрьме человек проявляется по-настоящему. Здесь выстраиваются отношения, раскрываются таланты, обустраивается быт. Тут может неожиданно выясниться, что ты хороший электрик, талантливый художник или искусный поэт.
Люди, с которыми ты, возможно, никогда не сблизился бы в обычной жизни, становятся твоими постоянными спутниками. Нигде ты не узнаешь и не прочувствуешь человека так близко, как в тюремной камере. Для любителей психологии или социологии это незаменимый опыт. Здесь можно каждый день ставить социальные эксперименты. Здесь дружат и ссорятся, помогают и предают, поднимаются и падают, даже женятся и разводятся. Здесь можно встретить интересных людей самых разных взглядов. Недавно я сидел в камере с украинским националистом Олегом Приходько, навальнистом Петром Беляковым и "русским революционером" Валерием Клименченко (они сами себя так публично называют). Жаль, что наши дебаты нельзя было снять на видео.
– В Махачкале на протяжении двух с половиной лет каждую неделю проходят пикеты в вашу поддержку. Некоторые подписчики вашего блога высказали мысль, что такие пикеты бессмысленны, потому что никаких ощутимых перемен за это время не произошло. Вы можете что-то им ответить?
– Кто измеряет "ощутимость перемен"? К примеру, если мой следователь имеет привычку навещать своих подследственных в сопровождении сотрудников ЦПЭ (Центр по противодействию экстремизму), которые недавно пытали их током. Но ко мне он приходил исключительно с моим адвокатом. Это – "ощутимая перемена"? Или, допустим, если вместо 17 лет строгого режима мне дадут 13 – это будет иметь смысл?
Мы много раз смогли отстоять права для себя и других. И за все, что нам удалось здесь сделать, я хочу сказать спасибо тем, кто выходит каждый понедельник на пикет. В первые дни, когда меня задержали, одного из моих сокамерников вывели на моих глазах из камеры и привели через полчаса сильно избитым, в гематомах и синяках. Я стал возмущаться, сказал, что как только ко мне придет адвокат, эта история попадет на полосу "Черновика". Перед ним извинились, дали ему в руки айфон на час – вы вряд ли поймете, насколько это было тогда невероятно. И пообещали "поднять" из карантина в любую камеру, в которую он захочет, и долго просили уговорить меня ничего никуда не сообщать. С тех пор вокруг меня не избили ни одного человека.
Моих подельников не пытали током. Нам пропускали книги, нас ни разу безосновательно не отправили в карцер, нас приходилось слушать. Мы много раз смогли отстоять права для себя и других. Возможно, мы даже смогли изменить отношение большого количества сотрудников СИЗО к тем, кого сегодня безосновательно обвиняют в терроризме. Все это – благодаря общественной поддержке. Одиночные пикеты – важная ее часть. В глазах общественности они фактически стали гарантией нашей невиновности. За все, что нам удалось здесь сделать, я хочу сказать спасибо тем, кто выходит каждый понедельник на пикет.
– Вас поддерживает большое количество людей, а были ли те, кто отвернулся? С чем это было связано и как вы к этому относитесь?
– Ревизию среди друзей не проводил и не собираюсь – нет ни одного друга, о котором я бы мог сказать, что разочаровался в нем. Но однажды я узнал, что один очень уважаемый мной человек, с которым у нас давно сложились теплые отношения, заблокировал меня в одной из соцсетей. Первая эмоциональная реакция – мне стало неприятно. Но потом я вспомнил, где он живет. И подумал, чем для него и его очень полезной деятельности может обернуться эта виртуальная дружба со мной и переписка. И мне стало неудобно за свою реакцию.
Это был день, когда я осознал, что стал для людей токсичным и мне нужно будет с этим смириться. Как я к этому отношусь? С пониманием. Я открыт для всех, кто хочет со мной дружить, и понимаю всех, кто больше дружить не хочет.
– Что помогает вам не сдаваться?
– Мое мировоззрение. В моей культуре испытание – это ответственность, честь, возможности. Согласно исламу, нельзя специально искать проблемы. Более того, мусульманин всегда должен стараться облегчить, улучшить, усовершенствовать. Но если на его пути выпадает испытание, он должен принять его с достоинством. И в нашей истории много героев, показавших на личном примере, как проходить испытание тюрьмой.
Больше десяти лет назад один из заключенных, осужденный на длительный срок, написал мне письмо, попросив сделать наставление, которое бы подняло ему дух. Он выписывал "Черновик", в котором читал мои статьи, я его не знал. Прежде чем написать ответ, я долго подбирал слова, которые лучше всего войдут в его сердце, и поймал себя на мысли, что не боюсь смерти, но боюсь тюрьмы, потому что она оставляет человеку время, отнимая у него возможности. Я как мог постарался донести до него мысль, что его ограниченные возможности гораздо ценнее моих, потому что он не несет ответственности за этот выбор. А потом снабдил письмо текстами из Корана и хадисов, в которых говорится о достоинстве перенесения испытаний. Об этом своем письме я впервые вспомнил в махачкалинском СИЗО.
На самом деле у любого человека гораздо больше возможностей, чем ему кажется. И тюрьма, которую я когда-то боялся, – лучшее тому доказательство. Я рад, что увидел все это своими глазами. Здесь ни одного дня не было скучно. Даже полгода, проведенные в одиночной камере, были отличным опытом, который бы я ни на что не променял. Ничего в жизни не происходит просто так. Я больше не боюсь тюрьмы.
– Вы злитесь из-за всего, что с вами произошло?
– Я стараюсь быть выше того, чтобы растрачивать эмоции на злость и обиды. С другой стороны, совсем не злиться, когда кучка бандитов и аферистов изображает в твоей республике борьбу с преступностью, тоже как-то неправильно. Нельзя мириться со злом.
Первые несколько месяцев после задержания я был эмоционально перевозбужден: не мог спокойно слушать откровенную ложь следователей и прокуроров в судах, пропускал через себя истории своих сокамерников. Это был новый для меня мир. Не могу сказать, что не знал о нем раньше, но, когда ты попадаешь вовнутрь, это немного другие ощущения. Со временем я освоился и научился работать с получаемой здесь информацией.
– Из заседаний суда по вашему делу у меня сложилось впечатление, что судят Абу Умара Саситлинского, а о вас троих прокурор вспоминает иногда в самом конце допроса очередного свидетеля. У вас не возникает подобного впечатления?
– Оно возникало у всех, кто приходил на заседания. Следствию не удалось установить никаких фактов финансирования нами терроризма, и прокурору приходится выбирать эту тактику: он приглашает свидетелей, которые говорят, что незнакомы с нами, а потом рассказывают об Абу Умаре Саситлинском. На попытки адвокатов что-то уточнить свидетели ссылаются на травму головы. Нашу причастность к терроризму гособвинитель пытается обосновать знакомством с Абу Умаром. Дела по терроризму обычно строятся на самооговорах, выбитых пытками. У нас их нет, поэтому прокурору приходится импровизировать.
Если говорить обо мне, то в обвинительном заключении упоминается только два способа совершения мною преступлений: список из 14 статей, опубликованных за 10 лет в "Черновике", и покупка билета на самолет. Статьи даже тематически далеки от фантазий следователя – настолько, что он не стал запрашивать экспертизу. "Черновик" их после моего задержания демонстративно переопубликовывал. Что касается покупки билета на самолет – связать это с терроризмом должен будет еще один засекреченный свидетель.
– В своем блоге вы обнародуете имена засекреченных свидетелей по вашему делу, зачем вы это делаете?
– В российских судах засекреченные свидетели – это, как правило, люди, оговаривающие других в том, что они совершили сами. Такая сделка с совестью помогает им спастись от уголовного преследования. За себя-то они, конечно, боятся и угрозы получают – но не от обвиняемых и их близких, а от оперативников. Единственная причина, по которой они засекречиваются: им стыдно врать открыто.
Я могу попытаться понять и простить конкретного человека, который спас себя, навредив мне. Но сам институт засекреченных свидетелей и, в частности, форма его использования в России – это зло, с которым надо бороться. Это находка для оперативников, фабрикующих уголовные дела: освобождая от ответственности одного реально виновного человека, они сажают десять невиновных, делая на этом карьеру.
Вообще, наблюдая, как люди сейчас боятся давать показания в пользу подсудимых, прихожу к выводу, что более уместно засекречивать свидетелей защиты, а не обвинения.
– Как вы думаете, отношение и доверие к миру ваших сыновей изменилось из-за преследования против вас?
– С детьми было сложно в самом начале. Я не знал, что в их головах, и не мог их поддержать. Потом наладил общение: переписку, свидания, звонки. Старших мне относительно легко удалось настроить на позитив – они убеждены, что с их отцом происходит что-то важное, интересное, необычное.
Я всегда разговаривал с детьми как со взрослыми и никогда их не обманывал. Когда Идрис спрашивает по телефону (с письменного разрешения судьи арестанту предоставляется возможность позвонить родным со стационарного телефона СИЗО), скоро ли я приеду домой, отвечаю, что у меня тут остались важные дела. Еще говорю, что не всем детям и папам выпадают такие приключения и что он не узнал бы, как сильно меня любит, если бы я не попал в тюрьму. И что, когда папа вернется, мы будем ценить друг друга даже больше.
Все мои четыре сына очень разные по характеру, к каждому нужен свой подход. Есть проблемы, которые меня беспокоят. К примеру, на протяжении всего срока нахождения под стражей я слышу жалобы на старшего сына: он не воспринимает сверстников, уходит с головой в чтение, постоянно ищет общения со взрослыми, с которыми ведет себя слишком вальяжно – фамильярничает, не оставляет реплик без ответа. Некоторые психологи связывают это его поведение с моим арестом.
– Ваша супруга в интервью сказала, что больше всего переживает о том, что ваши дети недополучают мужское воспитание. Я посмотрела блог вашего старшего сына – вы даете ему задания, поддерживаете, пишете книгу для него по финансовой грамотности. Немногие папы на свободе делают то же самое. Как вы сами думаете, сложно ли быть ответственным отцом из СИЗО?
– Форма отношений между отцом и детьми бывает в семьях разной. Думаю, мой пример не совсем характерен для распространенного у нас типа: я всегда старался выстраивать с сыновьями дружеские отношения – независимо от их возраста. Дети сильно ко мне привязаны, как и я к ним, поэтому разлука была для меня тяжелым испытанием. Особенно в первые несколько месяцев после задержания. Я очень скучаю по людям, по тем, кого люблю. Готов отсидеть неделю в карцере за то, чтобы час-два поиграть со своим младшим.
Мальчикам отец нужен особенно. Они должны видеть на его примере, как ведет себя мужчина, как он принимает решения, как реагирует на те или иные обстоятельства. Это формирует их характер. Сейчас меня нет рядом с ними, но я стараюсь в полной мере использовать для общения и воспитания все имеющиеся у меня возможности. В первую очередь это звонки. Если в махачкалинском СИЗО это было большой проблемой и мы с "подельниками" чуть ли не первыми в истории данного заведения добились права на официальные звонки, то в Ростове администрация этому не препятствует.
К каждому разговору с детьми я готовлюсь. Их к разговору со мной готовит супруга. Удается даже делать с ними уроки, давать и проверять задания. Также мы активно переписываемся. Дети в целом в поле моего зрения. Старший регулярно присылает свой подробный дневник, в котором он фиксирует все, что с ним происходит. В этом плане я в данный момент относительно спокоен.
В любом случае считаю, что мне очень повезло: дети окружены заботой и вниманием супруги, на которую я в этом плане могу полностью положиться, а также родителей и некоторых наших с ней родственников. Если бы не эта уверенность, находиться в тюрьме мне было бы гораздо тяжелее. Делаю со своей стороны все, что мне под силу, и полагаюсь на Всевышнего.
– Кажется, что силовики на Кавказе сейчас особенно нацелены на мусульман. В связи с этим видите ли вы какие-то изменения в развитии религии?
– Силовики сейчас нацелены на всю низовую социальную инициативу. Все, что непонятно власти, особенно если это имеет какое-то системное выражение, собирает людей, – позиционируется как нечто вражеское, опасное. Бюджетный патриотизм, на который сегодня сделана ставка, нетерпим к неподконтрольной гражданской сознательности. Поэтому, если ты ведешь колонку – профилактику экстремизма, но при этом отказываешься сотрудничать с МВД, то рискуешь тоже быть записанным в экстремисты.
Вообще нетерпимость к тем, кто не плывет по течению, – это сегодня общемировой тренд. А попытки слепить "нужный" ислам не ограничиваются в России лишь репрессиями. Работа ведется и в идеологическом направлении. В частности, в последние годы сильной государственной поддержкой пользовались так называемые кораниты. Это группа, которая обесценивает Сунну (слова и практику пророка Мухаммада, мир ему и благословение Аллаха) как источник шариата, а постулаты Корана сводит к "общечеловеческим ценностям". Желание лишить ислам уникальности, собственного ценностного содержания и свести его к ничего не предлагающему миру набору всем угождающих и как угодно склоняемых "общечеловеческих ценностей" – это яркий пример страха перед другим, сильным, независимым.
А ислам не меняется: он актуализируется и отвечает запросам времени. Какой-нибудь урюпинский районный суд может сколько угодно запрещать перевод "Сахиха Аль-Бухари" на русский язык, но от этого он никогда не перестанет считаться по всему миру второй по важности после Корана книгой – источником ислама и шариата. Можно посадить неугодных в тюрьмы, объявить войну книгам и книгоиздателям, расставить нужных людей в чалмах и халатах на минбарах мечетей, задать нужные установки для СМИ, но успех будет локальным и временным. На рынке идей все равно будут побеждать лучшие.
***
