Российский писатель и журналист Виктор Шендерович представил в Праге свою новую книгу "Девяноска". Автор анализировал несколько эпох из жизни России: от раннего Андропова до позднего Путина. Мы поговорили с Виктором Шендеровичем о книге, литературе в целом и роли человека в истории.

– Поздравляю вас с очередной премьерой, вышла ваша новая книжка – "Девяноска". Расскажите, пожалуйста, про нее в двух словах.

– Задача была сформулирована очень ясно: как мы дошли до жизни такой? В самом цензурном варианте этого вопроса. Как это все происходило? Я лет сорок с лишним уже мараю бумагу и политически заточен, [у меня] социально заточенные тексты с самого начала были – я такой социально активный был юноша. И писать когда я начал, это было еще при Андропове, но потом случился Горбачев, работа в "Московских новостях", в "Огоньке" и так далее, и так далее. То есть хронику я вел довольно давно, [но] я не думал, что это будет хроника. Я реагировал на злобу дня еще за 20, за 15 лет до "Кукол" ("Куклы" – развлекательная сатирическая телевизионная передача продюсера Василия Григорьева, которая жестко высмеивала российских политиков, выходила в эфир с 1994-го по 2002 год на НТВ в прайм-тайм; шоу закрылось с приходом Путина к власти – НВ).

Но в итоге получился корпус текстов, небольших по объему, но их много за 40 лет – с позднего Брежнева до позднего Путина. Ход событий, отраженный в таких репликах. Фейсбука не было, но были колонки, были тексты, были какие-то более художественные формы – были короткие пьесы, были стихи, афоризмы, рассказы, эссе. И из написанного очень большого объема я выбрал тексты, в которых отсвечивает время.

– Сейчас, сквозь призму того, что произошло в последние два с половиной года, все эти тексты вспоминаются уже не как юмористические, сатирические, а как горькое пророчество.

– В моем случае не требовалось никакого пророчества, требовались просто глаза и уши. Вот пришел Путин, или до этого 90-е годы, которые в начале символизировались (в конце 80-х – начале 90-х) Сахаровым, Гайдаром, академиком Рыжовым, профессором Афанасьевым, а потом стали символизироваться Сосковцом, Дерипаской, а потом в нулевых, стали символизироваться Кадыровым и т.д.

Ты просто видишь, тут не надо быть пророком, ты видишь и пишешь об этом, и минимальное знание истории позволяет предположить в самых общих очертаниях. И когда пришел Путин, крошка Цахес, так в этом пророчество. Он начал с убийств и лжи, и люди, которые не хотели этого видеть, прятали глаза и сами с собой договаривались о том, что все хорошо, – но это к ним вопросы. Никакого пророчества.

Я выбирал тексты, которые напомнят о чем-то главном в том времени, в котором мы жили, о какой-то симптоматике. Часть из них была вовсе не юмористической, и такой задачи не было. Но акустика – очень важно, как тексты меняются, как вино, как они дорожают. Или наоборот, текст, который казался очень важным, глубоким, вдруг выясняется – пустая руда. Ошибка, ошибка...

У меня были тексты, про которые я помнил, и мне казалось, что это уже написано в путинское время. Смотрю – 1997 год, 1998 год, то есть симптоматика уже была. А текст звучит как будто бы прямо про Путина. Я уже не говорю про афоризмы. У меня было когда-то в конце 80-х: "Когда уходить с корабля крысе, если она капитан". И вдруг спустя 30 лет я читаю эту фразу и начинается хохот.

Одну байку расскажу. У меня есть рассказ "Музыка в эфире", написанный в 90-е годы, про школьников-десятиклассников, которые играли джаз, их выгоняли из школы и т.д. Один стал музыкантом, а учитель, который их выгонял, сидит на пенсии и раздражается. Он пожаловался чуть ли не в ЦК партии, и там была такая фраза: в то историческое время партия в стране была всего одна, но такая большая, что даже беспартийные не знали, куда от нее деться. Рассказ писался в 1994 году, когда уже повсюду была многопартийная система и т.д.

– У вас в книге заключительное эссе посвящено Михаилу Евграфовичу Салтыкову-Щедрину. Вы заканчиваете его цитатой: "Знал я, сударь, одного человека. Так он покуда не понимал – благоденствовал, а понял – удавился". У меня такое ощущение, что сейчас уже мало осталось людей, кто чего-то не понял. Мне кажется, что сейчас поняли все всё, или я ошибаюсь?

– Вы знаете, известное известно немногим. Когда вы говорите все, вы имеете в виду некоторый круг, в котором вы общаетесь, я общаюсь. Байкой отвечу. Ира Халип – замечательная диссидентка и журналистка. Она когда-то брала у меня интервью, в 90-е годы, смешно сказать, для "Комсомольской правды". Я тогда был телезвезда, "Комсомольская правда" еще была газетой, с которой можно сотрудничать. Ира Халип брала у меня интервью. Только что выбрали Лукашенко, незадолго до этого. И намечались выборы 1996 года, где мог пройти Зюганов. Это было лето 1996 года, и Ира говорила: как, вот как проголосует Россия? И я, поддразнивая ее, сказал: ну вот сейчас мы вслед за вами выберем какого-нибудь Лукашенко, очередного коммуниста. Ира всплеснула руками и говорит: "Я не знаю, кто за него голосовал, за него никто не голосовал". Я говорю: "Как никто не голосовал?" Я, говорит, у всех спрашивала. Я говорю: "У кого – у всех?" Она говорит: "Алексиевич, Василь Быков, Алесь Адамович. Никого за него". То есть если мы говорим "все", то мы имеем в виду Алексиевич, Василя Быкова, Адамовича применительно к Беларуси. Народ.

– То есть вы считаете, что, по Салтыкову-Щедрину, "еще благоденствует пока"?

– Я побаиваюсь обобщений, когда говорят о российском народе. Этот общий знаменатель на 150 миллионов человек меня приводит сразу в логический ужас. Нет никакого общего знаменателя – ни этического, ни, так сказать, интеллектуального. Ну вот ищите общий знаменатель между Кадыровым и Кара-Мурзой. Они оба россияне, у них российские паспорта. Ищите общий знаменатель между Звягинцевым и каким-нибудь Z-кинорежиссером. Нет этого общего знаменателя. Всякий раз, когда мы обобщаем, мы грешим, поэтому до кого-то дошло давно, до кого-то начало доходить, и у каждого – не у каждого, но у многих – есть про Путина. Кто-то что-то начал подозревать, кто-то понял сразу, и после "Курска" все было понятно. Взрывы домов, потом "Норд-Ост", Беслан, дело Ходорковского перед этим, второе дело Ходорковского, 2014 год, 2018 год и т.д.

В какой момент до кого-то доходило – в разные, а кто-то и сейчас счастлив и благоденствует.

А истории совершенно безразличен человеческий фактор, разумеется. История как раз берет по общему знаменателю, по среднеарифметическому, и результат будет очень печальным, потому что справедливости человеческой никакой нет. И бомбы в 1945 году начинают падать, так сказать, не на бункер Гитлера уже, а на стариков, детей, женщин. За Гитлера, не против Гитлера, или это младенцы, которые погибли, не успев понять, что они немцы. История – совершенно холодная, безжалостная дама, она бьет по площадям, как установка "Град".

Германия провинилась – Германия наказана, вся, с Томасом Манном, с Гиммлером, Геббельсом, с Фейхтвангером. Все наказываются. И потом точно так же в обратную сторону: нация урок выучила, история говорит: милости просим дальше. Не выучила, как в случае с Россией, – на второй год, но второй год [длится] 40–50 лет, может быть, – это не год, это десятилетия. А вы хотите после всего ХХ века снова эффективного менеджера – Сталина? Вы снова ставите памятники Сталину, после всего, что он сделал с вашей страной? Истории это все равно: ну, вымрет, на пересдачу на 40–50 лет. Еще несколько поколений идут под нож, иногда буквально под нож – ложатся, так сказать, пушечным мясом. И штраф платим мы все, а там дальше – на кого бог пошлет. И сукины дети, которые развязали эту войну, они бенефициары этой войны, они входят в список "Форбс", у них все в полном порядке. А в Белгороде кому-то прилетает украинский снаряд, гибнут какие-то люди. История разводит руками: извините, ей это неинтересно. Нам это должно быть интересно.

Так что эта книжка за эти 40 лет. Но это в каком-то смысле учебник истории.

– Я хочу поздравить вас с еще одной премьерой, уже не книжной, а театральной. Насколько я понимаю, сейчас по вашей пьесе будет идти спектакль в Берлине. Там участвуют как профессиональные актеры – Чулпан Хаматова, Максим Суханов, так и Екатерина Шульман. По крайней мере, так написано в афише.

– Пьеса "Концепция" была написана в 2013–2014 годах. Это пьесы как бы из римской жизни, но это фантасмагория, это политическая сатира. Такой Древний Рим, где всех героев зовут из таблицы Менделеева: Цезий, Литий, Полоний, Цирконий – такая таблица Менделеева, такой вот шуточный Рим. Главная роль – сенатора Цезия – писалась на Олега Табакова. Он с симпатией отнесся к этой пьесе, это был 2013 год, но он думал о том, как бы это, может быть, в "Табакерке" поставить. Во МХАТе уже тогда было невозможно. Но потом случился 2014-й, Крым. Моя реакция на Крым – мое имя стерли со всех афиш, и уже о постановке не могло быть и речи. И пьеса так и лежала, я иногда читал из нее отрывки.

Не так давно я прочел ее в Хайфе целиком, и реакция была замечательной. Показал ее Максиму Суханову, Чулпан Хаматовой. Нашли свободную дату. Это будет читка, но режиссер придумал много чего, придумал некоторую форму. Я буду там тоже на сцене, и это отдельный вызов для меня, разумеется.

Это будет 18 октября в Берлине. Для меня это очень волнующая история, потому что пьесы, конечно, проверяются зрителем.

– У меня к вам вопрос как к литератору: литература сейчас помогает, лечит, рубцует что-то?

– Ну что значит "сейчас"? Литература не замена суду, парламенту.

– Я имею в виду не в исторической перспективе, о которой вы только что говорили, а для конкретных маленьких людей, участников всего этого.

– Разумеется, это терапия, разумеется, это обезболивающее или, наоборот, заставляющее испытать [чувство], возвращающее чувствительность. Литература – она разная, конечно. Все-таки мы отличаемся от животного мира способностью к рефлексии, к переживанию, сочувствию. И литература – это одна из высших точек, способов пробиться к этому сочувствию. Это то, что нас отличает от наших братьев меньших. Без литературы, вообще шире, без искусства – тогда кто мы? И должен сказать, что для литературы – но это традиционно – иногда бывает, что чем хуже, тем лучше. Литература существует на противоходе. Лучшая русская литература написана в чудовищные времена. Я уже не говорю о сатире. Лучшая, вся классическая великая русская литература написана в довольно черные времена – николаевские, александровские, сталинские.

И сейчас драматические времена – времена, которые, так сказать, сильно ударили. Это конфуцианское проклятие – жить в эпоху перемен, когда [уходит] почва из-под ног, когда тектонические сдвиги и каждый день новые драматические вызовы. Для литературы это, конечно, чрезвычайно полезная вещь, просто платят за это сильно. Но, безусловно, кризисы, испытания, нравственные катастрофы – они порождают великую литературу, поэтому есть русская литература, экзистенциальная. Про люксембургскую что-то особенно не слышно. Сатира. Как должна выглядеть люксембургская сатира? Я не знаю. Есть маленькая страна, все организовано хорошо, есть парламент, самоуправление, свобода прессы. Сатира просто не нужна. Сатира появляется там, где [все] на противоходе. Поэтому да, литература и лечит, и заставляет почувствовать себя человеком.

– Если есть у вас какой-то список – три книги, которые вы порекомендовали бы прочитать сейчас?

– Понимаете, если говорить о социальной прозе, русской прозе, я думаю, что невозможно понять наш ХХ век без романов и повестей Юрия Трифонова – и "Московские повести", и "Старик", и "Время и место", и "Дом на набережной". Без Трифонова, мне кажется, отечественная литература… Это надо прочитать. Я думаю, что для того чтобы понять ад, из которого – я хотел сказать "мы вышли", но мы из него не вышли – обязательно чтение Шаламова. Это то, от чего хочется отвернуться, это то, что хочется не знать. Но это надо знать. Не могу сказать, что это утешит, это не утешит совсем, но это даст человеку представление о системе координат.

Я вам хочу сказать так, не мудрствуя лукаво: "Короля Лира" почитайте – вот про такие времена. "Короля Лира" в любое время, и чем трагичнее время, чем оно страшнее, тем внезапно актуальнее и поразительно современным становится "Король Лир": "В наш век слепцам безумцы вожаки..." И [попробуй] возрази что-нибудь, в какой век – совершенно неважно.

Если говорить о моей настольной книжке, то это Станислав Ежи Лец, "Непричесанные мысли". Пытаешься что-то писать, пытаешься сформулировать коротко, пытаешься найти точную формулировку, точный парадокс, и иногда это удается. И когда это удается, ты обнаруживаешь, что ты сочинил афоризм Станислава Ежи Леца, пришел к его формулировке. Какой удар со стороны классика. Но там идеальные формулировки, и это в таком уже отжатом и блестяще сформулированном виде. "Непричесанные мысли" Станислава Ежи Леца годятся для комментария на любую злобу дня.