Украинский режиссер Олег Сенцов приехал в Вильнюс, где в выходные пройдет седьмой "Форум свободной России", в котором примут участие политики, правозащитники и эксперты. Сенцов рассказал корреспонденту Настоящего Времени о том, что делает для освобождения украинских политзаключенных в России и как продвигается работа над фильмами, сценарии к которым он написал в заключении.
— Хотела бы начать с того, что сейчас с вами происходит, хотела бы узнать про вашу правозащитную деятельность – в последних интервью вы много об этом говорите. Чем вы конкретно сейчас занимаетесь?
— Пока я не могу сказать, что занимаюсь правозащитной деятельностью. Я просто езжу по различным встречам на разных уровнях и рассказываю про наших политических заключенных, про наших пленных, которые все еще находятся в руках у Путина. Минимум 100 человек в российских тюрьмах, большинство их которых – крымские татары, и 227 человек на Донбассе, о которых мы знаем. Может, их больше, до тысячи, потому что мы не можем попасть… Их может быть больше.
— В вашем распоряжении есть конкретные списки с конкретными людьми?
— Это открытая информация, она есть у правозащитников, меня ей снабжают, потому что я сам пока что не могу глубже в это погрузиться, потому что много всего происходит. Я могу каждый раз говорить с людьми, доносить до тех, от кого зависит какое-то даже не принятие решения, а общее давление на Россию – чтобы оно не ослабевало, чтобы про таких людей не забывали. Чтобы не забывали, что Россия по-прежнему ведет против нас агрессивную войну и что до сих пор удерживает наших ребят в качестве заложников.
— Кто те люди, с кем вы говорите, кто способен принимать такие решения?
— Макрон (да, у меня была встреча с Макроном). Руководство Совета Европы. Руководство ПАСЕ. Различные министры иностранных дел. Я на различных уровнях встречаюсь в разных странах. Понятно, что решение зависит от Путина, но давление на него должно быть массовое и единодушное в этом вопросе. Чтобы они про это не забывали, я их взбодряю таким общением.
Я не очень, если честно, люблю эти поездки, я делаю это, потому что надо – это нужно мне, это нужно другим, это нужно для этих ребят. И мне говорят, что ты – как пример, что за тебя боролись, и все считали, что тебя вытащить невозможно. А получилось вытащить. Значит, и их тоже возможно. И ты должен как пример показывать то, что это реализация такого давления.
— Ведете ли вы, может быть, какую-то отдельную кампанию по фигурантам "московского дела"?
— Мне не всегда хватает времени на наших ребят. Я не занимаюсь "московским делом", уж извините, потому что это все же немного разные истории. Это ваши внутренние истории. Если каждый из нас занимается своим делом, будет хорошо. А не лезть в дела других. Вы не будете указывать, как нам делать, а мы не будем указывать, как вам делать. Не знаю, как у вас позиция, а у нас позиция простая: один враг Украины – Путин, и любой человек, готовый с ним бороться, – наш союзник. Любой человек, который считает, что Крым – это Украина, он наш союзник, мой личный. И всё.
Но бороться за этих ребят – это немного не наша история. Это ваши протесты, вы молодцы, что протестуете против Путина, мы вас поддержим, есть "Русь сидящая", Костя Котов. Я их поддерживаю, но не могу их [добавить] в свой приоритет, когда у меня есть более близкие мои соратники, мои побратимы, которые сидят в российских тюрьмах. Я про них говорил в первую очередь.
— Про Константина Котова хочу спросить. Мы помним, как много он сказал в вашу поддержку, когда был на свободе. Знаете ли какие-то подробности о его ситуации? Может быть, с адвокатами у вас есть какая-то связь? Следите ли за его судьбой?
— Я слежу за его судьбой по мере возможностей. Еще раз повторю, сто человек наших сидит в российских тюрьмах, 227 в плену. Я их всех по именам не знаю, не с каждым еще из их родственников познакомился. Как бы хорошо ко мне не относился Костя Котов, он сидит в Москве, он россиянин. У меня есть ребята, которые ко мне ближе. Вы смотрите со своей стороны по ситуации, а я смотрю со своей.
У меня на дочку, которая живет со мной в одной квартире, не хватает времени, я вижу ее два часа в неделю.
— Встречи, о которых вы говорили, по большей части связаны с политзаключенными?
— Не только с политзаключенными, а с ситуацией в Украине и, прежде всего, что касается агрессии России – имеется в виду, на международном пространстве. Внутри Украины я просто знакомлюсь с людьми, разными, общаюсь на высоком уровне и на обычном – я не провожу разницы между студентом и профессором, между дворником и министром. С разными людьми общаюсь, с разными людьми знакомлюсь.
Во-первых, я хочу понимать, что происходит в Украине, понимать людей. На пять лет я выпадал, многие вещи прошли мимо меня. Я в общих чертах в курсе о ситуации в Украине, что происходило, но надо понимать глубже – я не иностранец, я свой человек, я вернулся, поэтому погружаюсь в эту информационную среду, общаюсь с людьми. Завожу какие-то знакомства, формирую свой круг людей, которые мне близки. Я могу встретиться с человеком, пообщаться, но у меня может оказаться с ним ничего общего – и я с ним не буду общаться, это не проблема. Но составить свое личное мнение, того же Саакашвили увидеть – мне интересно было, какой он человек, посмотреть на него. На других людей посмотреть.
— Есть ли у вас время на творческую реализацию? Помню, вы рассказывали про три сценария, которые в работе...
— Не совсем точно. Три сценария написаны в тюрьме, закончены, два сценария закончены до тюрьмы. Итого пять полностью законченных сценариев, готовы к работе. Два из них уже запущены в разработку, и съемки одного будут в 2020 году, если все будет хорошо, второго – в 2021, если все будет хорошо. И следующие – каждый год по фильму, если все будет хорошо. Но эту работу я уже веду.
— А можно чуть подробнее: это художественные или документальные фильмы?
— Я работаю только с художественными игровыми полнометражными фильмами. Первый фильм будет называться "Носорог", это криминальная драма. Это то, к чему мы провели подготовку годичную, не успели начать съемку, сейчас начинаем все с нуля.
Я не привык говорить про свои планы, пока не закончено дело. Закончу – вот, пожалуйста, смотрите. А пока нет: эта тема обсуждается с теми, с кем я работаю, с моей группой, с близкими людьми.
— В глобальном смысле вам заниматься кино интереснее или ваша личная история, правозащита сейчас важнее?
— Вы должны понимать: из-за того, что мне дали премию Сахарова – главную правозащитную премию в Европе, – я не считаю себя на 100% правозащитником, не надо меня так воспринимать. Я все-таки больше себя позиционирую как общественный деятель, потому что я активный гражданин, любая тема страны, которая важная, горячая, – я готов в этом участвовать. И в том числе – в правозащите тех людей, которые наши пленные, и не только они. Надо немного шире смотреть. И гражданская организация, которую я буду создавать, будет более широкого профиля. Не только чисто правозащитная или чисто культурная. Ну и [буду] заниматься общественной работой, теми горячими темами, которые актуальны для всех граждан.
"Мы тебя уже не отпустим". О российской правоохранительной системе
— Хочу спросить, какие у вас впечатления от общения с российской системой: следователь, сотрудники полиции?
— Самые неприятные впечатления, потому что российская государственная машина, она очень жестока. Просто вы придете в собес брать справку – о вас вытрут ноги, а вы свободный человек, гражданин. А когда вы человек осужденный – вы вообще никто, и люди в погонах, которые находятся далеко, за тысячу километров от каких-либо правозащитных центров, могут с вами делать все что угодно. Безграничная власть разлагает людей, они превращаются в каких-то утырков.
— Вы говорили про пытки во время допроса. Расскажите, кто эти люди?
— Я уже много раз про это рассказывал, могу рассказать еще десятый раз или двадцатый, это ничего не изменит. Это были оперативные сотрудники ФСБ, которые "на горячую" хотели выбить из меня показания. Когда человека бьют по лицу, его хватают, тащат, начинают сразу бить, пытать, мучать и спрашивать со всех сторон, то, соответственно, трудно выдержать. Многие ломаются на этом, как сломался Чирний и Афанасьев. На этом все построено: тебе не дают времени опомниться.
У них не получилось со мной: провели обыск, ничего не нашли. Я говорю: "Тогда отпускайте". Они говорят: "Нет, поймали – мы тебя уже не отпустим". И поэтому на следующий день сделали предложение: либо ты сознаешься во всем, даешь показания на кого-то из верхушки Украины – получаешь 7 лет; отказываешься – получаешь 20. Я ни секунды не думал, потому что для меня это было неприемлемо, и отказался. Они сказали: "Ну, тогда не удивляйся". Поэтому когда были 20 лет через год, я не удивился.
— Вы в одном интервью сказали, что на ваших документах, в Лабытнанги когда вы были, поставили красную метку, что значит, что вы склонны к побегу.
— Это на деле такая красная черта, и на бирке, получается, красная черта. Все заключенные ходят в робе, там бирка: фотография, твои данные – и красная полоса, означает, что склонен к побегу. Но Лабытнанги – это такой лагерь специфический, из всех лагерей это один из самых жестких. И так делают тем, кто у них вызывает неприязнь либо считается врагом государства. Это личное решение администрации. Вы должны понимать, что такое система ФСИН и процессуальная система России. Там каждое заведение – это такое маленькое царство-государство само по себе: вы там в Москве что-то командуете, а мы тут сами разберемся. И вот они сами разбираются, как считают нужным. Это очень специфическое место.
"Я ждал, что это случится". Как проходил обмен
— Как вы узнали о том, что вас увозят?
— Когда повезли.
— Вас будят и говорят: "Собирайся, пойдем"?
— Нет. Во-первых, я эту ситуацию мониторил сильно, касаемо обмена. За все 5 лет это для меня была тема номер один, и я ждал, что это рано или поздно случится. Когда начали вслух по российскому телевидению говорить об обмене россиян с украинцами, когда 5 лет об этом даже заикаться даже было нельзя, и вдруг это говорят Путин, Лавров, все официальные лица. Это означает, что дело к тому идет. Я понимаю, что Россию вернули в ПАСЕ, пытаются как-то замириться. Пришел Зеленский, у которого более миролюбивые заявления, и Путин, соответственно, чувствует, что сейчас есть шанс как-то всю эту ситуацию перезагрузить.
А первый шаг – освободить пленных, потому что там никаких потерь особых нет, тем более этот груз, который по камешку давали-давали за 5 лет, он на него немножко давит, надо их как-то слить. Ну и все, ты это понимаешь. Плюс, в августе ко мне пришло несколько писем, сказали, что ребята, 10 человек, они уже в "Лефортово", в том числе Кольченко. Я понимаю, что готовится обмен, и они поехали. Ну, наверное, меня потом будут держать про запас, в залоге останусь.
Потом проходит еще неделя, там уже все происходит тайно и тихо. Весь отряд построили и повели в клуб. Мне говорят: "А ты в дежурную часть пойдем с нами". Там сидит начальник оперативной части, и мои вещи. "Твои?" – "Да, мои". – "Собирайся, сейчас ты уезжаешь". И все, я понял, что я еду. Все ушли из отряда, меня опять перевели, я забрал свои вещи, мне не дали ни с кем проститься, чтобы никто не знал, где я. Вот так все происходит.
Увели, переодели, обыскали, приехал конвой из Москвы, и на гражданском самолете, обыкновенный рейс Салехард – Москва "Аэрофлотом" [увезли]. И все. Если происходит спецэтап, далеко вести какого-то спецзаключенного, приезжает конвой, три человека, они в гражданскую одеты одежду. Я в гражданскую одежду одет. Мы приезжаем туда, когда еще пустой самолет перед посадкой пассажиров, нас заводят первыми, получается, мы садимся на задние сидения, в самый конец. Я сижу возле окошка, скованный наручниками, ко мне еще прикован человек, два охранника и еще третий. Когда будете летать, иногда посматривайте в конец: они иногда там летят, эти ребята.
