Травматолог и ортопед Андрей Волна долгое время работал врачом в России, в Кемерово и Москве. После начала вторжения России в Украину он покинул родину из-за несогласия с политикой Кремля и уехал с семьей за границу. Последние месяцы Андрей провел в Украине, где работал военным врачом. Ортопеда и ранее многое связывало с Украиной: с 2008 года в составе международной бригады травматологов читал там лекции по современным способам лечения переломов, в том числе огнестрельных и минно-взрывных ранений. Теперь он использует свои знания для того, чтобы лечить раненых украинских военных.
В интервью русской службе Радио Свобода Волна рассказал, как организована система медпомощи раненым в Украине и как к нему, гражданину России, относятся его украинские пациенты.
– Последние месяцы вы провели в Украине, работая там в госпитале военным врачом, хирургом. Вы продолжаете это делать?
– Да. В течение двух последних месяцев я был волонтером в составе хирургической бригады военного госпиталя четвертого уровня, где оказывается помощь прежде всего раненым военнослужащим. Поскольку моя виза была достаточно короткой, по истечении этого срока я должен выехать за пределы Украины, чтобы оформить новую, надеюсь, уже более длительную.
– В чем главное различие гражданского и военного хирурга? Вы, как я понимаю, находитесь не на передовой? Это уже вторая линия медицинской помощи, и к вам поступают люди выжившие?
– Первая линия – это оказание помощи на поле боя. Дальше идет эвакуация специальными бригадами парамедиков или людей без высшего, но со средним медицинским образованием.
Кстати, одну из таких бригад возглавляет россиянка Дарья Кремлева. Сейчас она вышла замуж в отряде, она теперь Бовина, но Кремлева – это было совсем фантастично!
Дальше раненые пациенты попадают в полевой госпиталь, где продолжается борьба за их жизнь. Когда жизнь сохранена – потом уже обычный военный или гражданские госпитали, переориентированные на лечение раненых военнослужащих.
И наконец, есть головной госпиталь – как правило, это те ситуации, которые не могут быть решены хирургическим путем в обычном военном госпитале, когда требуются другие компетенции или когда в госпиталях, приближенных к передовой, наблюдается перегрузка ранеными.
– На вашем уровне вам не приходится принимать решение о жизни и смерти, как на передовой, когда людей разделяют на тех, кому можно немедленно оказать помощь и кому нельзя?
– Такое в госпитале было, но до того, как я туда попал. Это было, когда российские войска стояли в нескольких километрах от госпиталя, в Ирпене, в Буче, пытались захватить аэропорт в Гостомеле. Туда привозили раненых, и гражданских, и военных, и именно тогда осуществлялся этот триаж.
Сейчас, когда линия фронта, к счастью, отодвинута достаточно далеко от столицы Украины, такой триаж в госпитале отсутствует, поскольку поступают пациенты, которым жизнь сохранена.
Но это не значит, что не ведется борьба за жизнь. Как раз в госпитале такого уровня хирурги сталкиваются с поздними осложнениями тяжелейших травм. Прежде всего это раневая инфекция и генерализация раневой инфекции, более известная в немедицинской терминологии как заражение крови.
– У вас очень большой опыт хирурга и травматолога, ортопеда, вы работали с шахтерами в Кемерово. Но травмы, связанные с войной, – это принципиально новый для вас вид травм?
– В первые шесть лет работы в Сибири я работал с шахтерами. Там были разнообразные повреждения, в том числе связанные со взрывами метана. К счастью, это далеко не всегда вело к смерти горняков, их доставляли с разными травмами. Но приходилось сталкиваться с очень тяжелыми повреждениями, но, конечно, не в таком количестве, как когда все отделение занято мужчинами с повреждениями, больше 90% из которых – даже не огнестрельные, а минно-взрывные.
С огнестрельными хирурги как-то справляются на предыдущих этапах, это чуть полегче, чем минно-взрывные ранения. Конечно, раньше я не видел такого количества тяжелейших травм в одном месте.
– Можно ли сказать, что у военных, с которыми вам приходится общаться, специфическое отношение к смерти, к своему телу, к инвалидности по сравнению с гражданскими людьми?
– Нет, конечно, никакого специального отношения нет. Дело в том, что большая часть этих военных до начала широкомасштабной российской агрессии вели свой бизнес, работали айтишниками, охранниками, были сельхозработниками. То есть это были совершенно обычные люди, которые в первые дни войны или пошли добровольцами, или были мобилизованы, стали военнослужащими. А когда человек попадает в клинику, он становится пациентом.
Большая часть ампутаций, где нельзя сохранить конечность, выполнена до нас. Но когда невозможно дальнейшее сохранение конечности, когда оно может привести к генерализации инфекции, к сепсису, приходилось вести разговоры об ампутации. Реакция у них точно такая же: практически никто не может сразу же сказать "да". Как правило, нужно посоветоваться с семьей, с женой, с родителями. Но иногда время не очень ждет, приходится решать в течение нескольких дней.
Для меня, хирурга, особенно тяжела ситуация, когда речь идет об ампутации верхней конечности. Все-таки нижняя конечность, при том, что это стойкая потеря трудоспособности, хорошо протезируется, функция опоры сохраняется. Мы видели много видео, как эти ребята танцуют, играют в футбол, занимаются спортом.
А полноценно заменить функцию верхней конечности на данном этапе невозможно, несмотря на то, что часть пациентов отправляются для протезирования далеко на Запад, в том числе и в Штаты. Кроме того, ты все время привязан к этой программе, которая что-то ремодулирует. Это больше из области хронического эксперимента, который пока еще не вышел на производственные мощности.
– Украинские врачи лечат и российских пленных?
– Я не сталкивался с российскими пленными в данном лечебном учреждении. Но, конечно же, да.
– Вы за эти два месяца в Киеве привыкли к жизни под обстрелами? Город живет полноценной жизнью, открыты рестораны, но по первому сигналу люди уходят в бомбоубежища. Кстати, как с этим в больнице, вам тоже приходилось, если воздушная тревога?
В больнице – нет. Неоднократно звучала воздушная тревога, когда мы были в операционной, но никто не будет прерывать операцию.
Что касается обычного быта, жизни киевлян, то на меня самое сильное впечатление произвело посещение театров. Я один раз был в знаменитом Театре Ивана Франко в Киеве, смотрел "Три товарища", антивоенный спектакль по книжке, еще в юношеские годы зачитанной до дыр: это сильнейшее впечатление! В самом начале спектакля идет объявление: "Уважаемые зрители, в данном спектакле вы услышите сирены воздушной тревоги, выстрелы и взрывы. Не пугайтесь, это естественное звуковое сопровождение спектакля. В случае реальной воздушной тревоги и небезопасной ситуации мы прервем спектакль, сделаем дополнительное объявление. Ближайшее бомбоубежище находится в двухстах метрах на станции метро "Крещатик". По окончании воздушной тревоги спектакль будет продолжен".
– Один из первых ваших визитов был в Бучу. То есть вы поехали в Бучу при первой возможности, когда приехали в Киев?
– Да. У меня было несколько дней на то, чтобы посмотреть внимательнее, что творится в Киеве и его окрестностях. В первый же день я поехал в Бучу. Прошедшим летом там была открыта мемориальная стена, я бы ее назвал "Стеной плача", по-другому не скажешь. Там имена практически всех, потому что некоторые тела до сих пор не идентифицированы: 511 человек, которые были убиты или погибли в Буче во время российской интервенции конца февраля – марта прошлого года. Это люди разных возрастов: и за 90, и совсем детишки, которым меньше года от роду.
Саму Бучу уже отремонтировали, отстроили, но она производит тяжелейшее впечатление. Это такой курортный городок в четырех километрах от киевской кольцевой дороги. В ближайшем Подмосковье немало таких, где много зелени, где сочетаются старые деревенские дома и тут же дорогие, роскошные коттеджи. Четыре километра – это совсем рядышком!
Ты вспоминаешь эти кадры, когда приходишь к мемориалу… Его сначала установили у Центрального парка, а теперь он находится у храма Андрея Первозванного, именно там, где были похоронены больше ста человек, убитых россиянами. Отец Андрий отпевал их, а потом присутствовал при эксгумации. К счастью, когда я там был, я был один, поэтому мог подумать обо всем, о чем хотел подумать, никто не мог мне помешать.
– Что вы можете сказать по поводу постоянно обсуждаемой темы ответственности, коллективной ответственности всей России и индивидуально каждого россиянина? В том числе людей, которые возвышали свой голос против этой системы, но тем не менее произошло то, что произошло?
– Я чувствую эту ответственность, понимаю, что на мне лежит доля коллективной ответственности. Я часто мысленно бываю в своем прошлом и пытаюсь понять, что было сделано не так. Мне кажется, рубеж заключался где-то в 90-х годах, когда открылись широчайшие профессиональные возможности. Мы (я имею в виду себя и своих друзей) очень увлеклись внедрением новых технологий, профессиональным ростом. Мой латышский друг доктор Затлерс пошел в политику и в какой-то момент стал президентом Латвии. Он травматолог, ортопед, мы с ним познакомились на курсах. Может быть, именно тогда, когда мы решили, что займемся каждый своей профессией, будем подниматься в своей специальности, а политикой пусть займутся профессиональные политики, в этом была ошибка каждого из нас.
Но моя ошибка, и я в этом себя корю, в том, что недостаточно было просто расти в профессии. Нельзя было не приходить в политику тогда, когда из нее стали уходить столпы – Старовойтова, Рыжов, Афанасьев. На смену им пришли серые незаметные люди, как потом оказалось, из бывшего советского Комитета государственной безопасности, из ФСБ. Именно там мы упустили страну, именно там, мне кажется, находится и толика моей ответственности за происходящее.
А так, конечно, ответственность ложится на нас. Приезжая в Украину, ты понимаешь, что готов к любым негативным реакциям в свой адрес, потому что ты представитель страны-агрессора, как бы там ни было. Не обязан каждый украинец знать о твоей антивоенной позиции, достаточно того, что ты россиянин.
Когда я поехал в Украину, чтобы быть волонтером, помогать ребятам, моим друзьям-врачам, я был готов к любым реакциям в свой адрес. В том числе от пациентов, потому что я россиянин и на мне печать этой ответственности. Потому что все эти ребята, военные, не военные, травмированы, искалечены, будем называть вещи своими именами.
– Вы сталкивались с каким-то негативом по отношению к вам?
– Нет. Я просто поражен! Но когда я снова поеду в Украину, я буду готов к такой реакции, потому что любой россиянин заслуживает ее со стороны украинцев.
Потому что мы упустили свою страну не только для себя. Мы ее упустили так, что она стала агрессивной, стала приносить смерть в другую страну. Конечно, это лежит на нас, конечно, часть коллективной ответственности разделяет каждый из нас. Это кара, которая пока еще несопоставима с тем, что переживают украинцы. Но она ложится на нас, на наших детей и еще будет ложиться поколениями.
Вы редкая птица в российском врачебном сообществе – врач-диссидент. Я могу назвать очень немного врачей, тем более видных, известных, которые возвысили свой голос против системы, против войны. Почему врачебное сообщество настолько послушно, люди никак не проявляют свою гражданскую позицию?
– Этому есть объяснение. Как правило, те врачи, которые были заметны до полномасштабной агрессии, – это люди, работающие в высокотехнологической сфере. И они очень здорово зависят от работодателя: можно не найти рабочее место, если тебя попросят уволиться.
Такое объяснение – ни в коей мере не оправдание. Мне кажется, я имею право так говорить, потому что эта наша коллективная трусость (несколько исключений только подтверждают правило) – одна из самых страшных вещей, которая случилась с российским обществом в последнее время. Врач, особенно травматолог, ортопед, априори должен быть против войны, потому что это травматическая эпидемия, как ее назвал Николай Иванович Пирогов. Для меня это глубочайшее разочарование, которое я, очевидно, пронесу до конца своих дней. Прошу прощения за высокий стиль, но это так и будет.
Полная версия интервью опубликована на сайте русской службы Радио Свобода
