Картина "Родина" затрагивает болезненную тему дедовщины в белорусской армии. Сюжет развивается двумя параллельными линиями. Сын Светланы, солдат-срочник, был найден в казарме повешенным, с многочисленными следами побоев. Она возглавляет движение матерей, дети которых погибли в армии при схожих обстоятельствах, и пытается добиться справедливости.

Вторая линия – история молодого минчанина Никиты, который решает не "косить" от призыва: мы видим его последние дни на "гражданке", присягу и вновь дома – совершенно другим человеком.

Другой рефрен фильма – письма солдата из армии, начитанные за кадром. Их передавал на волю сам режиссер Александр Михалкович, когда проходил службу. Но звучат они так, что могли бы быть написаны и Никитой, и сыном Светланы, и любым белорусским срочником, над многими из которых жестоко издеваются, доводят до самоубийства и которым, в свою очередь, вменяется в негласную обязанность издеваться над более слабыми. Бадзяка и Михалкович показывают дедовщину как органичную часть более широкого механизма диктатуры.

Фильм "Родина" номинирован на премию Европейской киноакадемии в категории "Лучший документальный фильм".

Александр Михалкович ответил на наши вопросы вскоре после украинской премьеры фильма.

– Как у вас появился замысел "Родины"?

– В 2018 году я закончил фильм "Моя бабушка с Марса" об оккупации Крыма и после премьеры решил браться за новый проект. Идея фильма об армейской системе жила в моей голове еще со времен моей срочной службы. Я был призван довольно поздно, в 25 лет, что позволило мне иметь дистанцию по отношению к пропаганде и трезво смотреть на ритуалы дедовщины. В процессе службы и после демобилизации я постоянно задавал себе вопрос, как в ХХІ веке в государстве, находящемся в центре Европы, могут происходить такие вещи. Почему общество не замечает происходящее и даже восхваляет армейский опыт? Власти Беларуси старательно скрывали факты дедовщины – мой фотопроект об армии был признан экстремистским, а альбомы с фотографиями конфискованы КГБ и уничтожены.

В 2017 году я написал игровой сценарий, основанный на армейском опыте. Но в Беларуси не было ресурсов для реализации такого проекта. Как раз в это время впервые были преданы огласке громкие дела о дедовщине. Сценарий, откуда мы взяли идею двух линий – призывника и матерей, – стал базой для документальной картины.

– Съемки – это довольно авторитарное занятие, а тут, так сказать, двоевластие. Легко ли достигались компромиссы?

– Мне кажется, мы удачно дополняли друг друга. Я отвечал за продюсирование, логистику, технику. Анна – за поиск героинь по своим журналистским каналам, коммуникацию, сглаживание острых углов в процессе производства. Случалось, я чрезмерно доминировал на площадке, что сказывалось на материале. Осознав это, я иногда полностью делегировал обязанности режиссера Анне. Несмотря на то, что у нее не было достаточного опыта, она отлично справлялась. Также в процессе монтажа Анна подала отличную идею – использовать мои письма из армии.

– Насколько сильно фильм отошел от первоначального замысла?

– Я думаю, что у нас все получилось так, как мы задумывали. Мы хотели показать цикличность системы насилия в авторитарном государстве, ответственность общества за государственную систему. Разворачивавшиеся после начала съемок события 2020 года лишь подтверждали те тезисы, которые мы закладывали в фильм на начальном этапе.

– Съемки протестов велись специально для фильма?

– Мы недооценили надвигающиеся события и не снимали первые дни протестов. Все из-за того, что мы принимали активное участие в предыдущих протестах и имели скептический взгляд на возможности перемен в стране.

Поэтому в 2020-м вся наша команда была в шоке от консолидации белорусского общества, которое столкнулось с армейской дедовщиной лицом к лицу, – ОМОН и милиция использовали те же методы подавления в отношении десятков тысяч протестующих, которые испытывают на себе все солдаты срочной службы со стороны "дедов". Насилие из казарм вылилось на улицы страны. Наши герои принимали активное участие в протестах, ежедневно вместе с народом перебарывая свои страхи. Мы не могли не снимать эти события.

– Вы наверняка знали о том, что творится в белорусской армии. Почему все-таки решили не уклоняться от призыва?

– Мой поход в армию был своего рода стечением обстоятельств. Я закончил учебу в аспирантуре и находился на распутье. Вернувшись в Беларусь, получил повестку и решил не "косить". О дедовщине я слышал, но мне казалось, что она не имеет таких масштабов, с которыми я столкнулся. Я решил: если иду служить в своем возрасте, должен пойти обязательно в какие-нибудь элитные войска, где буду себя закалять.

Реальность оказалась не такой, какой я ее представлял. Вся служба в "элитных войсках" ВДВ состояла из трех прыжков с парашютом, двух полевых выходов на 10 дней, многокилометровых марш-бросков. Вместо занятий по рукопашному бою мы убирали территорию. Вокруг были морально устаревшие люди и техника. Самым тяжелым оказалось то, что в армии нельзя было ничего иметь своего, даже личности. Меня спасали письма родным и фиксирование солдатского быта на пленочную камеру.

– Вы делаете очень смелое признание о том, что принимали участие в угнетении "молодых". Что побудило вас к этому?

– Был такой период – наши "деды" ушли, а молодые солдаты еще были на карантине. В роте не хватало 35 процентов солдат, и нам приходилось выполнять колоссальное количество работы. За 20 дней рота была физически и морально истощена. Старослужащие с нетерпением ждали прихода молодых солдат, на плечи которых переложили бы все обязанности. После прихода новобранцев желание власти и насилия вырвалось наружу. Молодых били, унижали, старательно ломая их личности. Я довольно длительное время не принимал участия в ритуалах насилия и подчинения.

Где-то через неделю после прихода "молодых" я стоял в наряде, дежурным по роте. Ночью один из молодых солдат, не выдержав издевательств, убежал. На меня пытались свалить ответственность за его побег. Через пару дней я снова пошел в наряд. После отбоя, когда дежурные офицеры ушли, я услышал, что в казарме что-то происходит. Открыл дверь и включил свет. Меня шокировало, что делали солдаты моего периода службы. Они били по головам табуретками молодых солдат, унижали изощренными армейскими способами. Я, как и описывал в письме, прозвучавшем в фильме, пытался их остановить. Но старослужащие восприняли это как проявление слабости. Они давно обратили внимание на то, что я не применяю методы дедовщины к своим солдатам. Вектор насилия начал разворачиваться в мою сторону. Я был вынужден имитировать методы дедовщины, чтобы самому не стать жертвой или изгоем. Да, действительно, я получил удовольствие, унижая своих подчиненных. И для меня это оказалось сюрпризом.

– Как вы сейчас рассматриваете армейский опыт?

– Это сложный вопрос. После армии я ощущал, что у меня появился навык мобилизации физических и моральных ресурсов в критические моменты. Я научился не жалеть себя, а также распознавать в людях чрезмерную жалость к себе. Мне кажется, довольно часто в процессе коммуникации с людьми или в рабочем процессе у меня проскальзывает армейский стиль общения. Можно это назвать армейским менеджментом, не терпящим слабости и компромиссов. Сложно дать оценку – позитивное это или негативное последствие службы в армии. Еще один важный момент. Довольно часто мне хочется попасть в систему, где все решено за тебя. Где каждый твой шаг расписан в соответствии со штатным расписанием. Плюс достался в наследство стокгольмский синдром. Он есть до сих пор, даже через 12 лет после демобилизации.

– На какую аудиторию вы рассчитываете?

– Мы не думали об аудитории, когда начинали снимать, хотя в процессе заполнения форм заявок на финансирование нас вынуждали описывать ее. Если говорить о зрителе из западных стран, наверное, здесь миссия фильма – показать, как может быть, если общество начинает толерировать насилие и девальвировать человеческую жизнь.

Если говорить о белорусском зрителе, хотелось бы, чтобы фильм помог начать диалог об ответственности за сложившуюся систему и об истоках насилия. Напомнить о консолидации общества, о возможности бороться со страхом и системой, а также принять факт поражения белорусского протеста, чтобы собраться и с новыми силами бороться дальше.

– Над чем вы работаете сейчас?

– После начала войны у меня возник фундаментальный вопрос о необходимости творческой деятельности. В первые дни войны в Киеве я испытывал такие эмоции, которых мне не дало ни одно из любимых произведений искусства о войне. Кино, литература, театр – все потеряло смысл. Все очень слабо, опосредованно и далеко. Возможно, нужны новые, более действенные творческие методы и средства диалога со зрителем.

СМОТРИТЕ ТАКЖЕ:

"Никто не сказал, что пожалел". Анонимные авторы из Беларуси связались с доносчиками на протестующих и сняли об этом фильм