Документалист Алексей Лапин уехал из России в Италию, когда ему было 10 лет, но каждое лето он проводит время у бабушки в местечке недалеко от украинской границы. Его полнометражный режиссерский дебют "Край" – это любовное послание тому самому селу Ютановка.

Героями фильма стали сам режиссер, его съемочная группа, родственники и обычные жители деревни. Лента снята на границе документального и игрового кино. Картина участвовала в программе фестиваля в Вене, Dok. Leipzig и кинофестиваля в Триесте.

Мы поговорили с Алексеем о его работе.

– Вы учились в австрийской киноакадемии у Михаэля Ханеке. Как вы туда попали? Расскажите, каково это – учиться у такого большого мастера?

– Я был фанатом его фильмов и очень любил кино. Потом я узнал, что он преподает в Вене, и попробовал поступить. Получилось. Он набирает очень небольшие группы. Нас было всего трое. Мне очень повезло. Вообще с ним довольно тяжело. Он – строгий режиссер и строгий человек. Мои одногруппники больше не занимаются кино, например.

– Что самое важное, что удалось подчерпнуть, обучаясь у него?

– Для него кино как форма искусства – очень серьезное дело. Наверное, он меня этому и научил – принимать всерьез то, что ты делаешь. Или если сказать по-другому, то надо нести ответственность за то, что ты делаешь.

– Вы ему показывали картину?

– Да. Ему очень понравилась. Хотя я знал, что это не совсем его кино. Он сказал, что фильм похож на картины Иоселиани. Хотя я ему показал незаконченную версию.

–​ А мне напомнил кинематограф Киры Муратовой. Особенно персонаж, читающий стихи, он –​ такой типичный городской сумасшедший из Муратовского кино.

– Да, Иоселиани, Муратова – наверное, это все скопилось в моем подсознании. Я люблю их обоих. Но там на месте у меня не было времени думать: "Так, мы сейчас делаем как у Муратовой". Это все было довольно спонтанно, нерационально, я руководствовался чутьем.

–​ Как долго вы работали над фильмом?

– В 2015 году я поехал первый раз в эту деревню с австрийским оператором и камерой. Мы там жили месяц и снимали. Мы искали идею. Потом я был зимой один раз, потом еще раз летом. И в 2019 году летом мы сняли фильм, за один месяц.

–​ Довольно быстро!

– Да. На тот момент был уже сценарий, все сцены прописаны. Для меня было очень важно иметь план, чтобы не уйти куда-то в сторону. Хотя, конечно, мы должны были адаптироваться, некоторых людей уже не было. Планировать что-то с реальными людьми довольно сложно, они не профессиональные актеры.

–​ Интересно, что здесь, в Триесте, ваш фильм в конкурсе документального кино. У вас граница настолько размыта, что я бы точно не назвала фильм документальным...

– Да я тоже бы не назвал. Это проблема категорий, которые нужны критикам, фестивалям. Да, на других фестивалях доккино, где я участвовал, люди часто не понимали, почему фильм вообще попал в программу. Я не ставил себе задачу делать документальное кино. Ведь в документальном кино мы должны составить пакт со зрителем, где мы говорим, что то, что мы видим, – это документация реальности, правда.

Но я считаю, что это ложный пакт. Ведь режиссер манипулирует всегда, потому что выбор точки съемки, объекта съемки – это всегда манипуляция. Я не хотел делать никаких пактов со зрителем. Я хотел дать ему возможность самому решить/подумать: то, что я вижу, – это документировано или инсценировано? Этот момент для меня очень важен поэтически.

–​ Поэтически или политически?

– В каком-то смысле и политически тоже. Потому что мы не знаем сразу, что здесь правда, что неправда. Например, с газом, о котором герой говорит в начале фильма (герой фильма говорит, что в деревне на холмах утечка газа, из-за которой все сходят с ума, а машины перестают работать – НВ).

Вот для итальянской и для австрийской публики этот вопрос очень важен. Мне его после фильма всегда задают. Они думают, что в России все может быть. Но это просто легенда, о которой говорят в Ютановке. Хотя легенды могут быть и правдой. Поэтому ты, как зритель, должен сам почуять и определить, что это.

–​ Эта история с газом, говоря словами одной вашей героини, "очерняет" образ России. И это как раз видно здесь, в Европе, по реакции зрителей, которые верят беспрекословно вашему фильму. Получается, что ваши герои беспокоились не зря, когда спрашивали: "Как вы будете показывать Россию? На кого вы работаете?" У вас вообще были проблемы с цензурой и с контролем со стороны администрации, ведь у вас же австрийский продюсер, вы можете считаться "иностранным агентом"?

– Да, администрацию волновало, что я могу показать дорогу, которая не совсем сделана, но она, может быть, должна была быть сделана. На самом деле они меня все время спрашивали, кто меня послал. Но при этом нам не дали официальную бумажку, которая давала нам право снимать. Администрация сказала: "Ну снимайте, а потом посмотрим!" То есть они не запрещали и не разрешали.

В самом начале, еще в 2015 году, ко мне сразу приехала машина ФСБ и спросила, что мы здесь делаем. Я сказал: "Я студент, снимаю фильм у бабушки". А они сказали: "Да, можешь снимать у бабушки, но не выходи… далеко". Потому что там через 30 километров уже Украина, и они тогда уже строили какие-то базы. Я, в принципе, тогда себе сказал, что мне не надо документировать какие-то такие вещи. Я хотел сделать что-то интимное.

–​ А были ли проблемы с жителями?

– Многие нам помогали, многие были против. Еще были очень странные проблемы, забавные. Человек, который появляется в начале нашего фильма, потерялся. И последние, кто с ним встречался, были мы. Полиция нас заподозрила. А также нас заподозрили люди, думали, что мы какие-то убийцы, маньяки. Ну потом они поняли, что он просто ушел в запой.

Еще нас боялся наш герой Владимир, который, как вы говорите, Муратовский. Я хотел ему отдать зарплату, но он нас избегал. Потом его пришлось уговаривать всей деревней, чтобы он с нами встретился. А когда он получил деньги, все пропил – и все снова стали друзьями.

–​ Люди, которые читают о вашем фильме и узнают, что деревня находится недалеко от границы, ожидают какую-то политическую повестку. Но фактически в вашем фильме ничего с Украиной не связано. Вы очень интересно заканчиваете картину долгим проездом по всей деревне и остановкой на краю, тем самым как бы говорите: "Все, здесь конец, дальше нельзя". Визуально обозначаете границу.

– Хорошо, что вы читаете эту сцену так. Но у каждого свое видение, это же может и означать конец фильма. Я знаю, что ожидания есть, но я не хотел участвовать в этой какофонии пропаганды со всех сторон, не хотел быть частью этого политического диалога. Мне хотелось показать то, что мы не представляем.

Мне очень часто зрители говорят: "О, здорово они живут!" Это не значит, что я хотел сказать, что нет там этой проблемы или нет войны. Мне хотелось говорить не только о войне, давать какую-то точку зрения, а просто показать, какая там жизнь.

–​ Несмотря на то что вы уехали в детстве из России, вам удалось уловить очень точное качество, свойственное, как мне кажется, только русскому человеку, – тяга в ночи рассуждать о смысле жизни. У вас получилась очень сильная сцена. Насколько спонтанны были эти ночные разговоры?

– Да, такое бывает только в России. Это какое-то откровение – говорить о том, что болит, что накопилось. В принципе, я сначала написал эту сцену и потом, как в телевизионном ток-шоу, провоцировал героев и корректировал направление беседы. Вообще мы говорили всю ночь, обо всем, и, конечно, многое не вошло в монтаж.

–​ Интересно, как эти сцены воспринимает иностранная публика и ваши австрийские продюсеры.

– Они в начале не принимали фильм, но в конце им понравилось. Дело в том, что в начале это было более политическое кино: когда я питчил проект, начинался конфликт с Украиной. Но с годами я понял, что живя там, находясь там, я не могу говорить о том, чего нет.

–​ Ваш фильм вписывается в довольно давнюю советскую традицию фильмов о русской деревне: "Земля" Александра Довженко, "История Аси Клячиной" Андрея Кончаловского, фильмы Василия Шукшина. Неслучайно вы снимали в черно-белом цвете и в формате 4:3. В этой традиции очень часто противопоставлялся хаос деревенского быта и разруха с гармонией и красотой природы, магией пейзажа, которая тоже есть в вашем фильме. Насколько вы опирались на эту традицию?

– Но так, в принципе, вся Россия живет на этом противопоставлении, ну, за пределами Москвы. У всех есть трансцендентальная надежда о скором спасении. Люди не смотрят в будущее, они ностальгируют, живут в прошлом немного. Я не хочу говорить за всех. Это не совсем правильно. Но ощущение какой-то неустроенности есть.

Например, как в России строят дома. "На это лето поставим забор вот такой, но потом возьмем кредит и, может быть, поменяем". Но безнадежность индивидуума перед системой всегда есть. Никто не доверяет совсем власти, но есть это тотальное смирение. А потом люди, как в фильме, садятся у себя в беседке и становятся более свободными, чем люди в Австрии и Италии.