Настоящее Время

"Каждому казалось: я такой один". Что переживают дети, пострадавшие от сексуального насилия в семье, и как им помочь

Настоящее Время

19 ноября 2020 года

В момент, когда с ребенком происходит акт сексуального насилия, его боль только начинается. Жертве предстоит перенести страх, отвержение, столкновение с обществом и семьей – люди будут отрицать происходящее или делать виноватым самого ребенка. По данным ВОЗ за 2016 год, каждая пятая девочка пережила сексуализированное насилие в детстве. И каждый тринадцатый мальчик.

Юлия Кулешова создала проект "Тебе поверят" после того, как несколько лет назад сама открыто рассказала о том, как с пяти лет ее насиловал отчим. К инициативе присоединились психологи: они помогают тем, кто решился рассказать о пережитом давно, и консультируют родителей – о том, как не допустить такого в своей семье. Как слышать детей, как говорить с ними о границах и сексуальной безопасности. Как сохранить доверие.

Мы поговорили с самой Юлией и еще тремя молодыми женщинами, пережившими в детстве семейное сексуальное насилие. Эти рассказы может быть тяжело читать впечатлительным людям. Имена героинь изменены по их просьбе.

"Мама села рядом и сказала: "Ну он же мужик, ему скучно было". Анна, 24 года

Сейчас я живу в крупном городе со своим молодым человеком. Раньше я жила в другом месте, в другой стране. Дома у меня была очень порядочная и обеспеченная семья – и ко мне применял насилие мой отец.

Мои подруги часто завидовали мне, моим вещам. Родители делали хорошие подарки моим друзьям, своим друзьям – они всегда хотели казаться лучше в глазах окружающих. Но у моего отца были серьезные проблемы с алкоголем. А мама часто уезжала надолго в Европу. Я до сих пор не знаю, кем она работала. Вроде бы официанткой в ночных клубах и ресторанах. Но мне кажется, что она была официанткой "с продолжением".

Отец был главным механиком на заводе, много лет работал. Пробовал какой-то свой бизнес, на который деньги все время давала мать. Для всех мы были традиционной семьей, где есть мужик в доме и он решает. Но на самом деле все глобальные решения принимала мама.

Как только мать уезжала, отец начинал пить. С 13 лет он начал поить и меня. Если я пыталась ему отказать, он мог начать плакать. Даже рыдать. И говорил, что никто его не любит, даже родная дочь. Говорил, что ему больно, плохо, обидно, ведь он все для меня делает. В такие моменты я готова была сделать все, что он захочет, лишь бы он не плакал. Мне было очень жалко его, и я чувствовала себя такой неблагодарной и плохой дочерью.

У нас были очень близкие отношения. Как отца я его очень любила. Он был для меня идеальным мужчиной. Я мечтала, чтобы мой муж был вот таким чутким. Отец очень красивый, спортивный, просто идеальный. Не то чтобы я была к нему привязана сильнее – но я его не боялась. А мать я боялась все свое детство.

Однажды мы поехали с ним в сауну, много пили и курили, он учил меня играть в бильярд и в какой-то момент взял меня за грудь, начал мять ее и говорить комплименты. Я очень испугалась. Ни разу в жизни я больше не испытывала подобных чувств. Мне было одновременно и страшно, и стыдно. В этот же вечер он полез ко мне целоваться. Сначала, правда, он рассказывал мне историю их любви с матерью.

Они стали родителями рано, им было по семнадцать лет – они так и выросли вместе, как будто воспитали друг друга. Маме сейчас 42. Так что отец тоже был очень молодым, когда все начало происходить. Только будучи взрослой, я узнала, что со мной это был не единственный такой случай: у него еще есть младшая сестра, и там все зашло дальше, у них был секс.

Похожие эпизоды продолжались примерно на протяжении года. Он мог зайти ко мне в ванную. Мог трогать за грудь, целовать в губы. Мог смотреть порно, когда я лежу рядом. Однажды он фотографировал меня обнаженную. Постоянно предлагал сделать мне приятно.

Что-то внутри меня говорило, что это предательство. Я его выгораживаю перед женой, я ему готовлю еду, я делаю все, что он просит. Я не гуляю до двенадцати. А он так себя ведет. Насилие я воспринимала как наказание, как что-то очень непонятное. Какое-то время я думала, что так происходит во всех семьях. А потом до меня дошло. Я ведь общалась с подругами, приходила к ним домой, видела, как они общаются со своими родителями. Мои друзья от своих родителей были отдельно. Было четко видно, что передо мной отдельная личность со своим мнением. А мы с родителями всегда были одним целым. Меня как отдельной девочки не существовало вообще. Когда я проходила терапию, мне сказали: "Единственный взрослый адекватный независимый человек в твоей семье – это ты сама". Потому что у родителей нет эмоционального интеллекта и рационального мышления нет.

Несколько лет назад я сказала родителям, что хочу жить с молодым человеком. Мы встречались два года, это были серьезные отношения. У матери случилась истерика: "Как это так, я тебе не разрешаю, я тебе запрещаю, ты будешь жить всю жизнь со мной, ты никому не нужна!" В какой-то момент я очень сильно на нее разозлилась. И сказала: "Еще хоть одно слово – и я тебе такое выдам, что ты заткнешься на всю жизнь". Она начала давить дальше. И я ей высказала – с криком, со слезами. У нее был шок, она не поверила. Отец сразу же в слезы, упал и плакал. Она в слезах убежала в свою комнату, и я слышала, как она звонит людям и рассказывает об этом. Мне было так обидно: я не понимала, как такое возможно. Я столько лет никому не говорила, даже самой было страшно вспомнить. Тут я ей открываюсь, и она всем рассказывает. Я села: "Что вообще происходит? Вы что, с ума сошли? Зачем ты это делаешь?"

Я сразу стала собирать вещи, чемоданы, сказала, что не буду с ними оставаться. Она пришла, села рядом со мной и сказала: "Ну он же мужик". Я ответила: "Ну мужик, и что?" Она вся зареванная, я вся зареванная. "Ему скучно было, он был один. Секса же не было?" Я ответила: "Не было". Она: "Ну вот и все, не обращай внимания, забудь". В тот момент я осознала, что бесполезно обсуждать это с ней.

Сейчас я с ними общаюсь, и отношения за последние два года выстроила максимально комфортные для меня. Мы иногда списываемся в телеграме, если я нормально себя чувствую. Если они начинают задавать неприятные вопросы, лезут в мою личную жизнь, я молча разворачиваюсь и ухожу. Меня не волнует, обижаются они или нет – мне просто на данный момент комфортно общаться иногда с ними. Моему внутреннему ребенку не хватает нормальной связи с родителями, нормальных отношений, которые есть у многих людей. Поэтому я их иногда выстраиваю.

То, с чем я борюсь, – я начинаю проявлять агрессию в стрессовых ситуациях, связанных с мужчинами. Например, ночью идешь одна, сзади идет какой-то мужчина. И вот я уже мужчину матом шлю, и это выглядит совсем небезопасно.

В детстве я очень долго молчала, очень долго боялась. Поэтому сейчас у меня страх отсутствует вообще.

Когда мне было лет пятнадцать-шестнадцать, у меня были беспорядочные сексуальные связи с парнями. Из-за этой ситуации с отцом секс для меня стал чем-то обыденным, как кофе с кем-то выпить. Как только мужчина проявлял ко мне сексуальный интерес, у меня было чувство, что я обязана ему дать то, что он хочет. Словно моего мнения в этой ситуации не существовало вообще. Я думала: "Боже, опять это со мной происходит. Опять я что-то не так сделала. Бедный мужчина, это я его как-то совращаю". Я долгое время, лет до девятнадцати, не рассматривала сексуальные отношения как что-то обоюдное. Для меня это была моя обязанность, при этом очень плохая обязанность. Я все время чувствовала, что что-то делаю не так.

Нам нужно об этом говорить. Нужно, чтобы люди хотя бы начинали внимательнее относиться к своим детям. У нас не разговаривают с детьми, в этом вся проблема. Приходит ребенок из школы, его спрашивают: "Какая оценка у тебя была? Что ты в школе делал?" А спросить: "Какие у тебя отношения с друзьями? Какая тебе музыка нравится?" Такие вопросы, к сожалению, детям не задают. Не присматриваются к их внешнему виду и поведению. Хотя по ребенку все хорошо видно. До этой ситуации с отцом я была очень активным и энергичным ребенком. А потом у меня успеваемость с хорошистки и отличницы снизилась до двоечницы, просто за полгода. Я заикаться стала, стала более замкнутой. Я не хотела находиться дома с родителями, пить чай, ужинать с ними вместе. Это все можно было бы отследить, если бы люди просто были внимательнее.

Мы уверены, что мы все о детях знаем. А на самом деле это далеко не так. И родителям, и всем взрослым людям нужно научиться относиться к детям более серьезно. Дети не должны бояться родителей, бояться, что их будут ругать. Нужно объяснять: в какую бы ситуацию ты ни попал, виноват не ты.

"Когда я рассказала второму дяде, что со мной делает первый, их стало двое". Наталия, 37 лет

Я жила в большом городе, но на лето приезжала к дедушке в деревню. Это был мой родной дядя. То, что он заманивал меня конфетами, я вспомнила буквально недавно. Вполне возможно, что как-то запугивал, но эти истории вообще никак не окрашены – ни в какой страх. Для меня, пятилетней девочки, это была обычная история. По всей видимости, мне сказали, что со мной будут играть, и я приняла это как игру, потому что потом, впоследствии я буду очень часто воспроизводить подобную "игру".

Когда я рассказала, что со мной делает первый дядя, второму дяде – их стало двое. Для меня тогда это были взрослые люди, но по факту это были подростки, им было приблизительно 15-17 лет. В ответ на мой рассказ я получила еще более серьезный акт изнасилования, чем те сексуальные действия, которые совершал первый дядя.

Я очень долго ничего не чувствовала. Мы общались с этими людьми, они были частью моей семьи. Только когда мне было за 30, я смогла вслух сказать, что со мной произошло. Я порядка трех лет ходила к психотерапевту только со своими сомнениями: действительно ли это было со мной? Меня повергла в шок информация о пластичности памяти. Я пыталась попасть на сеанс гипноза, искала каких-то гадалок, я хотела отнести баснословные деньги этим всем шарлатанам из "Битвы экстрасенсов" только для того, чтобы узнать: было это или не было.

Когда я впервые рассказала семье, мы обедали за столом. У меня было такое чувство, что я действительно ненормальная: как все ели, так и продолжили есть. Мои слова просто повисли в воздухе, и я даже начала сомневаться о том, что вообще что-то произносила вслух. Когда я открылась маме, она сказала: "Ой, только ты никому об этом не говори, потому что мужчины не любят, когда им об этом рассказывают". Вся история повисла в вакууме, у меня началась информационная блокада. Со мной разговаривали как ни в чем не бывало. Мне звонили, спрашивали, как дела, я говорила: "Плохо".

Когда я рассказала одному из своих братьев, его первый вопрос был: "А какие у тебя есть доказательства?" Что я должна была ему принести? Упакованные детские трусики? Я не пойду сейчас в полицию. Я понимаю, что сроки давности уже давно истекли. Хотя я точно знаю, что там есть еще жертвы. Единственное, что реально в состоянии уничтожить насильника, – это игнор. Если бы то общество, которое кинулось игнорировать меня, жертву преступления, попыталось бы точно так же игнорировать его и оставить его в этом информационном вакууме, он сломался бы. В общем, он уже сейчас сломался, потому что все равно потихоньку люди узнают. Второго дяди я еще не касалась.

Мама моя до сих пор в шоке, в стрессе. На этом фоне она ударилась в религию. Я принимаю ее выбор. И я понимаю, что люди, которые будут читать эти истории, они тоже не готовы к этим чувствам. Они не готовы к тому, чтобы испытывать в условиях различных кризисов дополнительный страх. Постоянно проверять: "А как смотрит дедушка на моего ребенка? А как смотрят дядя, брат, сосед?" И очень многие люди кинутся защищать свою безопасность: будут говорить, что таких историй на самом деле очень мало.

Когда я почти все уже рассказала своей маме, она ответила: "Я тридцать с лишним лет смотрела тебе в глаза и не знала, что прячется за этими глазами". Так я и чувствовала себя – как человек в человеке, что мое тело – это просто некий футляр, а внутри меня есть другие глаза, есть другая правда, есть совершенно другой мир, есть девочка, которая осталась один на один со своей бедой. Нужно просто брать и плакать, выплакать эту боль, нужно постоянно жалеть эту маленькую девочку. Это ужасное чувство: другие уходят вперед, а я остаюсь на месте. У меня есть руки, у меня есть ноги – я не Ник Вуйчич, но он идет вперед, а я – нет, я не могу, потому что я осталась той маленькой девочкой, с которой это произошло. Вся моя жизнь крутится вокруг этой травмы.

Я не могу родить ребенка. У меня есть букет заболеваний, но самый большой букет – это психологические защиты. Когда я, в принципе, была физически готова к беременности, я слегла с очень серьезным депрессивным эпизодом. И в этот момент я поняла: если у меня родится ребенок, я сойду с ума от страха, потому что подозревать буду абсолютно всех. Я ни одному человеку не дам подойти к этому ребенку. И я понимаю, что это невыносимо плохо.

Если честно, я просто восхищаюсь тем, что делают ребята из "Тебе поверят". В какой-то момент я поняла, что не одна. Я помню, что у меня очень долго было такое чувство, что я рада, что я не одна, но это страшное горе, что я не одна. Я бы хотела быть одной. Но еще лучше, чтобы нас не было бы ни одной такой девочки, которая пережила бы то, что мы пережили.

"Все знали, что мой отец – чудовище". Алина, 34 года

Я живу в большом городе, мегаполисе. Родилась и выросла тут, по профессии я культуролог, по второму высшему – психолог-психотерапевт. Человек, который применил ко мне насилие, – это мой отец.

У меня есть старший брат, он тяжелый аутист. Сейчас уже есть формы работы с таким аутизмом, но когда я росла, их совсем не было. Поэтому моя реальная семья состояла из бабушки и мамы – брата считали ребенком, недомальчиком, недомужчиной. Папа из этого выпал, в том числе и по понятному вопросу. Нас пятеро, но, по сути, трое – и брат, и отец получились самоисключенными членами семьи. Я чувствовала, что расту в однополой семье, где есть бабушка, которая все держит, есть мама, которая на положении еще большего ребенка, чем я. И есть отец на положении агрессивного ребенка, которого все страшно боятся, потому что он непредсказуемый, взбалмошный, физически агрессивный двухметровый мужчина.

Мои воспоминания были стерты. Впервые они начали проявляться около двадцати лет, и мне казалось: бред какой-то, наверное, где-то подсмотрела и услышала, не может быть, что это про меня. Начинали всплывать обрывки чего-то, что я совершенно не горела желанием соотносить с собой. Сексуально отвратительные, они при этом не переходили условные нравственные нормы, общепринятые в нашей семье. Все знали, что мой отец – чудовище, и это была норма.

Постепенно воспоминания начали собираться в пазл, а потом совершенно случайно на супервизии начала проступать какая-то ясность. Она была настолько омерзительная и шокирующая, что понадобилось еще около полугода, чтобы признать: да, это было со мной.

Любые моменты проявления агрессии для меня выступали страшным триггером. У меня лились слезы, случались какие-то фиксации мышечные тела: я могла зажаться и спазмироваться вплоть до сильных судорог и не могла объяснить, в чем дело. Любые моменты интимного контакта с партнером начинались со сжатия, страха, и это те вещи, которые я до сих пор не могу контролировать. Это всегда стресс, это всегда больно, всегда жутко, и ощущение, что сейчас меня порвут на куски.

Я вспоминала, что были моменты, когда я пыталась что-то донести бабушке. Но бабушка была авторитарным человеком, жестким, прошедшим две войны и лагеря. Когда я что-то говорила, она меня затыкала и говорила: "Ты же хочешь жить? Значит, не рассказывай глупости". Я быстро поняла, что надо действовать самой. Я чем-то делилась про отца со своей школьной приятельницей, и она сказала: от такого человека нужно отбиваться с ножом. И я долгое время спала в кровати с ножом. У меня был еще такой... не знаю, я называла "осиновый кол" – такая клиновидная деревяха. Я знала, что, если что, могу отцу это куда-то всадить и мне не будет страшно. Может, будет стыдно, но не будет страшно.

Когда я выросла и все вспомнила, я много раз пыталась поговорить с матерью откровенно. Она отрицала все, смеялась, переводила тему. Но однажды после многих попыток поговорить я была услышана. Конечно, не целиком – не было разговора по душам, извинений – но я смогла донести, что мне было очень больно и страшно, потому что меня не видели, не слышали, игнорировали.

Я исповедую идею "помоги себе сам", чтобы человек сам себя собрал и был сам себе опорой. Опорная точка у меня есть – я, и мы справимся. Моя история – про возможности черпать ресурсы из любого негатива. Без поддержки, совсем одна, я справилась с этим, и моя боль – это моя сила. Я во многом опираюсь на эту боль, я чувствую чужую, и так я могу давать людям видение, что можно как-то иначе, чем тонуть в этой боли, можно выбраться, есть инструменты.

Важно найти хорошего специалиста, чтобы не было людей, которые начнут обвинять: "Ты сама его спровоцировала", "Если вы такая умная, то где же уголовное преследование?" Среди расстановщиков тоже принято обвинять. Моя практика показывает, что у большинства жертв насилия нет острого желания что-то кому-то доказать. Просто есть задача жить своей жизнью, двигаться дальше.

Наверное, эти вещи невозможно прожить целиком, насилие оставляет навсегда какое-то пятно – пятно потери сил, пятно уязвимости и пятно, что с тобой что-то не так. Когда в семье нет взрослых, когда взрослые – это какие-то обиженные дети, происходят страшные вещи. В том числе такие.

"Ребенок может молчать годами". Основательница "Тебе поверят" Юлия Кулешова

В России об этой проблеме мало говорят открыто. К сожалению, до 90% сексуальных домогательств, насилия, грубого нарушения телесных границ происходит в ближайшем окружении ребенка и в семье. Люди, которые применяют насилие, манипулируют, угрожают. Запутывают ребенка ложными идеями, что эти действия совершенно нормальны. Чувствуя страх и отчаяние, ребенок может молчать годами. По прошествии лет рассказать тоже бесконечно сложно: чтобы указать на совершившего насилие, нужно иметь ресурс – ведь придется встретиться с возможным и, к сожалению, нередким недоверием и осуждением даже от самых близких.

Когда я впервые рассказала публично свою историю почти два года назад, я не знала масштаба проблемы. Сейчас я вижу количество обращений к нам, данные ВОЗ, статистику МВД (которая показывает только верхушку айсберга): объем сексуального насилия над детьми гораздо больше, чем принято думать. Важно спокойно, без скандального тона работать с этой темой, концентрируясь на профилактике, а не только на наказаниях.

Когда я говорю людям, что с этой проблемой надо работать, они часто меня не понимают. Какая именно может быть работа? Можно воздействовать разными путями. И самый важный – это образование детей. У ребенка с детства должно быть понимание, что у него есть личные границы, его тело – его дело: например, у него должны спрашивать разрешения на объятия или поцелуи. Моему поколению и всем предыдущим этого не говорили. И поэтому у тех, кто столкнулся с сексуальными действиями в детстве, не было по умолчанию какой-то понятийной опоры: с ними все это делали, а они даже не знали, что это ненормально. Они не могли знать, потому что никто из взрослых не предупредил. Насилие часто происходит с очень глубокого детства. Многие родители начинают говорить с детьми лет с двенадцати, а по нашей практике мы видим: распространенный возраст, когда детей начинают сексуально использовать, – 5-7 лет, потому что они максимально уязвимы. Говорить с детьми нужно: это не страшно и не стыдно.

Если родители видят или чувствуют что-то странное, то важно проверять, выяснять, разговаривать. Кроме того, очень важно доверие в семье: родителю стоит говорить ребенку, что он готов выслушать и разобраться в любых непонятных или сложных ситуациях. И, конечно, доказывать это делом.

Иногда дочка, которой я объясняю про право управлять своим телом, говорит мне: "Мама, стой, я не хочу, чтобы ты чистила мои ушки сейчас. Это мое тело, сейчас мне не подходит, давай завтра", – я думаю, что да, это, конечно, очень неудобно. Было бы проще высмеять ее, показать, кто здесь важнее, и почистить грязные уши. Но какую же это дает надежду, что она так скажет и кому-то другому, а не будет по умолчанию думать: "Это великий взрослый, он всегда прав, он знает, что делает".

Парадокс этой проблемы в том, что, хотя в просторечии мы используем слово "педофил", среди общего количества совершивших насилие над детьми процент людей с именно с педофильным расстройством совсем небольшой. В основном это "обычные" люди, которые злоупотребили своей властью над ребенком и совершили сексуализированные действия. Потому что "никто не узнает", "она ничего не вспомнит" или "ему самому интересно". Даже следователи могут не знать этого и говорить: "У педофилов влечение же только к детям, а этот человек давно живет со своей женой, поэтому он не мог такого совершить". Уровень экспертизы может быть невысоким, следственный процесс может длиться очень долго, годами.

Многие люди, которые это пережили, готовы впервые говорить через очень много лет. И когда они готовы в этом разбираться, юридически уже поздно, срок давности вышел. А если взрослый человек рассказывает про члена семьи, который нарушил его личные границы в детстве, часто родственники ополчаются, боясь за свою репутацию и настаивая оставить все как есть. Например, потому что этот "человек очень милый, добрый". Или "уже пожилой, у него болит сердечко". Или "ну сделал и сделал". "Он просто не удержался".

Система "Тебе поверят" построена на психологической помощи. Мы собрали группу психологов и разработали систему краткосрочной психологической поддержки именно для людей, переживших сексуальное насилие в детстве. Люди заполняют форму обращения на сайте, и, когда приходит время, человек начинает работать с психологом, который имеет опыт в темах сексуального насилия и инцеста. К сожалению, в России нет массового образования для психологов по работе с этой проблемой, поэтому одна из наших целей – создать сообщество тех, кто умеет с этим работать и готов развиваться в теме такой поддержки.

А главное – раньше пережившие сексуальное насилие люди сидели по своим уголочкам, и каждому казалось, что "я такой один". А после первой статьи появилось мое лицо. И лица многих. Мы объединились, чтобы менять ситуацию к лучшему.

Материал подготовлен при участии Марии Лащевой.

Читайте далее:

"На следующий день приехали санитары". Как в России "лечат" от гомосексуальности и трансгендерности

"Либо родители сидят на приеме, либо доктор им все пересказывает". В России отменили врачебную тайну для подростков

"Спала с ним, потому что понимала, что будет хуже". Почему про сексуальное насилие в браке до сих пор не принято говорить