Павел Гриб был одним из самых молодых украинцев, вернувшихся 7 сентября в Украину в рамках обмена "35 на 35", который провели Россия и Украина. Молодой украинец пропал в августе 2017 года в Гомельской области Беларуси: туда, по версии родных, он выехал из Киева на встречу с девушкой из России, с которой познакомился в интернете. Павел (на момент исчезновения ему было 19 лет) должен был вернуться в тот же день домой в Киев, но был незаконно похищен в Беларуси российскими спецслужбами и обвинен в подготовке теракта на территории России. Основой для обвинения стала его переписка с девушкой: Павел в ней упомянул возможность устроить взрыв в одной из школ в Сочи, где та жила.
В марте 2019 года Северо-Кавказский окружной военный суд приговорил Гриба к шести годам колонии общего режима
После возвращения в Украину Павел дал интервью Настоящему Времени и рассказал детали того, как происходил обмен заключенными между Россией и Украиной.
– Как ваши эмоции, впечатления?
– Я очень рад, что вернулся в Украину. Хочу поблагодарить всех, кто принимал участие в моем освобождении, надеюсь, что каждого смогу лично поблагодарить. Это очень важно для меня, потому что без их поддержки, особенно моих родителей и их знакомых, я бы не вернулся. Возможно, кто-то другой бы вернулся, возможно, не было бы этого обмена.
– Как происходило ваше освобождение?
– Я был этапирован в Москву на самолете "Аэрофлота" 16 августа, это была пятница. Еще в самолете я понял, если меня этапируют в СИЗО Лефортово, скорее всего, надо ждать обмена. Мои надежды подтвердились, когда я приехал в Лефортово: там человек, который этим занимается, предлагал мне подготовить все необходимые для обмена документы.
– Что вам говорили?
– Когда мы приехали, меня спросили: "Знаешь, зачем тебя сюда привезли?" Я, конечно, догадывался, но говорить им не стал. Отвечал просто: "Нет, не знаю". Потом мне уже показали, какие документа надо подписывать, и я тогда уже окончательно все понял.
– Что вас просили подписать?
– Документы, которые касаются помилования: технические вопросы. Много бумажек было, всего около 18 документов. Я что-то подписывал, что-то не подписывал.
– Какие документы вы не подписывали?
– Те, которые мне не нужно было подписывать. Что нужно, это все (обмененные) подписывали. Знаю, что только Кольченко не подписывал. Потом "прошмонали" меня, убрали лишние вещи, которые они считали ненужными: сменную одежду, лишнее мыло, пластиковые тарелки и так далее. Убрали весь мой быт самый необходимый, который я собрал в самолет – 30 кг, оставили только минимальное. У меня даже не было во что переодеться. С того времени, с 16 августа по 3 сентября, вторник той недели, в которую меня освободили, эти вещи мне не выдавали.
Когда я удерживался в Лефортово, ожидая освобождения, ко мне приходил начальник: наверное, не сам начальник СИЗО, а его зам, подполковник, с двумя звездочками. Он этим обменом лично занимался и сопровождал нас, когда освобождали. Приносил нам какие-то новости, приносил подписывать документы, и так далее. Все это время мы ждали-ждали-ждали, до пятницы.
В пятницу пришел представитель украинского консульства, который дал нам подписывать временные паспорта. Тогда еще по радио передавали, что хотят Карпюка и Клыха освобождать. Я возмущался, не хотел подписывать временный паспорт. Но консул сказал: все освободятся. Так и случилось.
В субботу 7 сентября с утра, точнее ночью еще, до восхода солнца, меня разбудили и сказали собирать вещи. Честно говоря, я ожидал, что это будет не раньше понедельника. И консул тоже говорил: "Чтобы не "накаркать", не буду загадывать. Но ничего неожиданного не произошло. Я собрал вещи, запаковался. Мне принесли все документы, чтобы выдать деньги, которые у меня были на личном счету, на личную поездку – 1400 карбованцев (рублей). И другие документы выдали, бумагу об освобождении из СИЗО. И на этом все.
Я ждал долго. Пока ждал, увидел моряков в другом крыле СИЗО. Точнее, я не знал, что это моряки, но я крикнул "Слава Украине!", и увидел, что это наши парни.
– Они ответили?
– Да, ответили, мы немного познакомились: ко мне подходили еще и делали мне замечание, что я кричу. Из окна мне (сотрудник тюрьмы) сказал: "Ты что, выговор хочешь?" А я смотрю на него и говорю: "Какой выговор? Что ты мне сделаешь? Ты дурак или как? Я собрался с вещами, меня выведут, и я поеду в Украину! Мне что, приехать и сказать журналистам, что мне там выговор сделали за то, что я с моряками перекрикивался?" Ей-богу, дураки.
Потом опять ждали. С вечера в Лефортово выдают хлеб: белый и черный на выбор. Я белый беру: кормил птиц, голубей, которые прилетали, покрошил им хлеба, стоял возле окна и смотрел. И там есть черный ход во дворик, и вот там открывается дверь и начинается движение. Сначала идет их главный сотрудник в камуфляжной балаклаве и в одежде однотонной, за ним колонна "людоморов" (сотрудников ФСБ): одеты в черное, с пистолетами Ярыгина, Человек 40 идут-идут-идут через этот задворок.
– "Людомор" – это представители ФСБ?
– Ну бандит, да. Который в черном.
Я смотрю на это и думаю: это, наверное, за нами. Может, сейчас увезут. Они действительно за нами пришли. Человек, который занимался обменом, тоже пришел. Мы собрались, и нас начали по одному выводить. Потом я вижу: меня снимают уже в самом СИЗО, как я спускаюсь. Заводят в автобус марки "Хендай" серебряного цвета, там уже сидят наши. Я захожу, смотрю: что-то такие знакомые лица, но я их не узнаю. Но сразу говорю: "Слава Украине! Героям слава! Это вы, Гриб? Пане, как ваше здоровье". Я не ожидал, что и эти люди знают. Так сидели: каждый наш и "людомор" сидел рядом с ним. И со мной тоже.
Мы начали разговаривать: как вы, что вы… Все нормально было, заводили по очереди. Панов Артур уже был внутри, Сенцов Олег был, Карпюк Николай был, и, кажется, Кольченко был. Потом завели Романа Сущенко, потом другого Панова заводят, потом Балуха, потом Алексея, который из Луганска. Потом начали потихоньку заводить моряков и в конце Станислава Клыха. Когда Клыха завели, это было что-то с чем-то, к сожалению. К сожалению, его так довели, судя по его состоянию...
– Расскажите поподробней как он заходил…
– Ну как заходил... его завели. Он не поздоровался, он плохо что-то понимает. К сожалению, ему добили психику. Я очень верю, надеюсь, что он опомнится. Очень хотелось бы. Его посадили, но он не понимал всю ситуацию.
Но весело, все-таки было: наконец-то мы все увиделись! Столько друг о друге слышали, и, наконец, увиделись. Я на эмоциях был: как бы это не было все серьезно, но мы здесь!
Потом морячков заводили, конечно, они все не поместились, и был еще отдельный автобус с морячками. Бекирова потом завели к нам. Два автобуса было, долго это дело ждали, снимали. Перекличка была.
Потом наконец поехали, под охраной. Столько перекрывали дорог ради всего этого! Там и так был день Москвы, центр города был перекрыт, а еще дополнительно перекрывали. Повезли нас через всю набережную, там, где Кремль, как экскурсию сделали. Никогда не думал, что там окажусь. Выехали на мост, а там уже прямая дорога на Домодедово.
Мы нормально доехали, все было хорошо. Потом стояли. Моряки выходили, курили очень много. Наши никто не выходил курить: хотя некоторые курят в принципе, но никто не выходил. Мы несколько раз выходили, в основном в туалет. А моряки выходили, что-то между собой разговаривали.
– Где это вы выходили из автобусов?
– Уже когда приехали в Домодедово. "Людоморы", конечно же, с нами сидели. Мы, бывало, переговаривались с ними словами: они же ехали с нами все время.
Приехали, стояли, ждали. Потом заходит начальник СИЗО, я уже потом узнал, кто это. Зачитывает указ: указом президента помиловать, дальше перечень фамилий. И тут Клых говорит: "А я, меня зовут Клых!", а все фиксируется на видео, и он сорвал им всю съемку. Начальник назвал его фамилию, и потом Клых такой: "Слава Украине! Слава нации!" Все начали выкрикивать, и этот уже вынужден был сказать: "Господа, поздравляю!" И ретировался быстро оттуда.
Дальше мы ждали, высматривали самолет, и когда увидели самолет – все. Мы ведь думали, что все могло сорваться.
– Вы до конца не верили?
– Верили, почему нет? Не было оснований, чтобы что-то пошло не так. Но есть такие вещи, когда все проходит нормально, и… и все прошло нормально. Такие вещи не часто случаются, на самом деле. Все уже было решено. Но говорили до последнего момента, что все менялось: будет 35-й человек или не будет…
– А кто был этот 35-й?
– С нашей стороны – не знаю.
– Как вы в самолет заходили?
– По трое выходили. Приехал автобус на линию. Самолет стоял отдельно, далеко. Выходим, называют фамилию. Сначала назвали больных: первый, кажется, Бекиров, потом Клых. Меня назвали последнего. Провели в самолет, там проштамповали, выдали документы, штамп в паспорте у меня поставили "Домодедово".
Я зашел третий, ждем. Сумки нам подняли, помогли: нечасто такое бывает. Много было узлов. Помогали и обычные арестанты, и сотрудники, мне никак их было не дотащить. Зашел в самолет. Прошел, смотрю, где сесть. И тут мне говорят: "Парни, ваши узлы на полочках, тут никто ничего не положил, не ищите". Мои вещи там чистые были, это точно.
Иду дальше, там доктор: "О, пане, как ваше здоровье? Садитесь". Когда уже успокоился, налили воды. В прострации все были. Клыха посадили впереди, доктор сказал: "Не переживайте, я доктор, с ним поеду".
А дальше все было хорошо. Я сажусь возле окна. Кольченко был там рядом. Как наша компания ехала в автобусе, так мы приблизительно и сели. Потом мы с Кольченко поменялись местами, и был рядом журналист Роман Сущенко. Позади нас был Николай Карпюк, Олег Сенцов и Артур Панов. А впереди был другой Панов, старший. Моряки с ними, кажется, еще были.
– О чем вы там разговаривали?
– Так в общем, о жизни. О "полосах". Когда едут за арестантом, это обычно фолиант, дело, но иногда бывает коробка, как у меня: там бумаги СИЗО, медкарта, анкеты, всё, что на тебя "завели". Если у человека в истории дела есть экстремизм, самоубийство, нападения на конвой – это все отмечается полосами. Один говорит: "У меня была черная полоска, она означала это". Другой говорит: "У меня тоже черная". У меня была красная полоска – это значит, что человек пропагандирует, делится, распространяет экстремистскую идеологию. Или склонен к нападениям на конвой, склонен к бегству. Это все одна красная лента. У кого-то было по три ленты в фолианте, которые проходят с одного угла в другой. У меня была красная.
– А о чем еще разговаривали между собой?
– Что это специально так все строят. Что это не исправительная система, а уголовная система. Что есть вещи, которые может понять только человек, который представляет или находится в СИЗО, заключенный. И все. Потому что так это не рассказать, и далеко не каждому это будет интересно.
В самолете мы летели два часа сорок минут, кажется, нам так говорили. Нас сразу покормили, а в конце горилки налили. Я сначала не понял, что это горилка: я подумал, что это вода была налита в стаканах. Но ее так мало было, по 20 грамм, странно. А с нами кто-то летел из администрации президента и он говорит: "Больше не наливайте". Некоторые взяли. Я не брал, я не употребляю алкоголь. И не курю, естественно. Во-первых, здоровье, ну и я против этого. Но некоторые взяли: куда же без горилочки? Надо, ведь домой уже вернулись. Выпили. Кто-то с томатным соком, кто-то без.
Это уже в конце было, после того, как нас покормили, когда мы уже на родную землю прилетели. Когда приземлялись: было: "Слава Украине! Героям слава!", трижды.
– Все кричали?
– Да. А дальше все известно. Прилетели, вышел. Я вообще растерялся, никого не узнал. На меня налетели, я даже с сестрой не успел обняться. Журналисты налетели. Я был дезориентирован.
– Вы вышли с трапа и там Зеленский всем руки пожимал. И вы ему не пожали руку…
– Я вышел из самолета и его не видел. Я смотрел, где отец. Смотрю: где президент? Вот это президент?
– То есть это не было каким-то специальным, спланированным действием? Вы действительно растерялись?
– Я вышел и проморгал его. Да я всех проморгал. А потом пошли журналисты, я смотрю вокруг, тут небо. На меня набежали: "Какие ваши первые впечатления?" Да какие могут быть впечатления? Я только вышел, какие могут быть впечатления? Я дезориентирован – вот это было впечатление, ей богу. А уж какие конспирологические теории начались по этому поводу...
– Какие?
– Я это даже комментировать не буду.
– Какие ваши общие впечатления об условиях заключения: куда поместили, что там было?
– Я в двух (учреждениях) удерживался. Условия – все согласно закону. А какого качества – я уже говорил. Везде все разное. Все, что должно быть согласно закону, в большинстве мест присутствовало в том или ином виде. В большинстве были относительно большие камеры, я был в камере на троих. Была камера, сделанная на одного. Там две кровати сварены, "пальма" называется. Вот эта камера на одного – там с одного конца в другой не пройти, там даже двоим нет места. И вот приходит прокурор, говорит: "Встаньте!". Ты что дурак? "Встаньте!", тут даже двоим нет места. Такой проход, что друг за дружкой не встать.
– Чем вы занимались в камерах? Насколько жестоко или не жестоко к вам за эти пару лет относились? Были ли случаи жестокости?
– Были. В СИЗО центрального подчинения непосредственно Министерству юстиции, вот этой службе Федеральной исполнения наказаний, в таких СИЗО такого быть не могло. Они не могли нарушать сильно какие-то нормы и не могли меня бить. А в обычном СИЗО могли бить и делали это.
– А где это было и почему вас били?
– В общем СИЗО. Потому что, как я понял, люди, что меня привезли, заинтересовались: кто я, что я. Им два слова сказали, и они решили, что достаточно того факта, что я из Украины. Тогда я реально думал, что мне будут кранты. Это сложно вспоминать. Нечасто приходится бога просить, умолять, но тут никак не без помощи всевышнего мне удалось выжить, пройти все. Это в первом СИЗО, как только приехал, в Краснодаре было. Они же не знали, что у меня болезнь. Я там запаниковал, перепугался: ведь я же должен был вернуться! Все же так надеются, я же всех подведу. С другой стороны, я не мог взять и показывать характер: это бы для меня плохо закончилось.
– Вы надеялись вообще на освобождение?
– Всегда верил, надеялся. По-разному было. До конца не разочаровывался. А под конец я понял – все случится уже в этом году.
– Были ли мысли, что вы оттуда не выйдете?
– Я знал, что меня могли этапировать в колонию не в Ростовскую область или Краснодарский край, где более-менее, а подальше от Украины. Например, в Магаданскую область, в Печеру, в Красноярский край могли бы меня забросить. С моим здоровьем оттуда я мог бы и не вернуться. У меня очень легко может открыться внутреннее кровотечение. Меня и так врачи ограничивают в физических нагрузках, но двигаться надо. А вот переносить избиения – для внутренних органов, когда увеличенная селезенка и в условиях, где не предоставят медпомощь, закончится смертью.
– Что самое сложное в российских тюрьмах?
– Для меня это общение. У меня нет родной души. Поймите, я украинец, общаюсь на украинском. Приходилось сдерживаться, хотя люди провоцировали.
– Как?
– По-разному. Могло быть в разговоре. Могли что-то сказать. Но есть нормальные люди.
– Что самое сложное было для вас, как это можно сформулировать?
– Это однообразие обыденности: находиться и ждать. Это психологически самое сложное было. А изменения, этапы какие бы они ни были, это все-таки какое-то движение.
– Вы конфликтовали с теми, кто с кем вы сидели в камерах, или с теми, кто работает в этих учреждениях?
– По-разному было. Отношение ко мне было разным. Чтобы в детали не вдаваться: было и плохо, и более-менее.
– Вы знаете о тех активистах в России, которые помогают украинцам?
– Да, знаю. Мне сообщили об одном человеке, но, к сожалению, я забыл, как его зовут. Но обязательно буду с ним связываться. Он приходил, поддерживал меня, на судах был: когда была апелляция, он пришел с плакатом. Сейчас он был осужден на 4 года (Гриб имеет в виду Константина Котова – НВ). В России преследуют людей, репрессируют своих граждан.
– Как вас задерживали?
– Я уже рассказывал. Жестко группа организовала задержание.
– Одному из изданий вы говорили, что чувствовали подвох, что не надо было вам туда ехать...
– По-разному было. Мысли были разные. Я сомневался, но решил рискнуть: было зачем рисковать. Но пока я не могу ничего объяснить, потому что не знаю всей информации, которая известна. Точно скажу – в суде это был другой человек. Интервью дает один человек – а в суде был другой.
– Что вы дальше будете делать?
– Посмотрим. Нужно вылечиться. Обследоваться. Операцию сделать. Состояние здоровья у меня такое, что... И буду присоединяться к освобождению других людей, потому что эти люди меня просили, я с ними знаком. Действовать в интересах нашего государства, посвятить себя этому. Я считаю это необходимым для меня как для человека, который ставит выше личной жизни и карьеры свою собственную идеологию, взгляды и борьбу.
– Вы будете продолжать учиться? Вы в Киево-Могилянской академии учились?
– Посмотрим. Учиться никогда не поздно.
