Екатеринбург – четвертый по размеру город России. Являясь местом казни семьи Романовых и названный в честь Екатерины II, он олицетворяет абсурд современной российской жизни, успешно соединяя память об империи и о советском прошлом. В своем фильме "Последний реликт" эстонский режиссер Марианна Каат попробовала зафиксировать эти противоречия. В течение четырех лет она наблюдала за жизнью города. В объектив попали балы кадетских училищ, "царские силовые марафоны", православные богослужения вокруг останков императорской семьи, а также первомайские демонстрации и военные парады. Массовым мероприятиям режиссер противопоставила немногочисленные акции уральских оппозиционеров, полицейские задержания, судебные процессы и дискуссии о том, как изменить систему.
Главные герои представляют разные блоки оппозиции: энергичный 20-летний Игорь – представитель левого блока, выступает против "рабского капитализма", его оппоненты – политические активисты Галина и Рафаил – придерживаются либеральных взглядов и пытаются разрушить кафкианскую систему изнутри, послушно борясь за конституционные права через суд. "Последний реликт" – это портрет общества, где инакомыслие невозможно и нет места для свободы. Премьера фильма состоялась в этом году в Канаде на кинофестивале HotDocs. Европейская премьера прошла в Германии на кинофестивале DOK Leipzig. Мы встретились с Марианной и поговорили о работе над картиной.
– Интересно, что ваш фильм можно с английского перевести как "Последняя реликвия". Так назывался один из самых известных в СССР эстонских фильмов 1960-х годов, в котором действие тоже разворачивается вокруг останков. Это совпадение, или вы специально сделали оммаж картине Кроманова?
– Очень хороший вопрос. Обычно мне его местные эстонские журналисты задают, потому что "Последняя реликвия" для нас культовый фильм. Но я хочу сразу отметить, чтобы не было ошибок, что у меня в русском варианте фильм называется "Последний реликт". В эстонском языке фильм Кроманова называется Viimne reliikvia, а у меня фильм на эстонском называется ViimAne reliikvia. Так что тут есть разница.
Что касается самого названия, дело в том, что я, когда начинала этот проект в 2016 году, держала в голове, что в 1917 году должны были отмечать 100 лет революции, а в 2018-м – убийство царской семьи. И я сначала хотела историю вокруг этого построить: там все было завязано на том, что русская православная церковь не признавала святость царских останков. И в фильме дело должно было идти к тому, что они все-таки ее признают.
Потом эта тема отошла на второй план, но я каждый раз проверяла, работает или не работает наше название. В итоге оно все равно работает, и я его оставила. Именно из-за этих царских останков была перекличка с эстонской "Последней реликвией". У меня была смешная история этим летом: фильм уже вышел в Эстонии, его прокат прошел в кинотеатрах. И как-то на встрече после показа я узнала от одной зрительницы, что она просто шла мимо, увидела мелом написанное объявление о показе, прочла его как раз как "Последнюю реликвию" и решила пересмотреть старый фильм, а попала на мой. Я ее спросила: "Вы не жалеете?" А она ответила: "Не жалею, но было очень неожиданно".
– У вас на сайте написано, что фильм должен был выйти в 2021 году. Почему он вышел с опозданием?
– Мы должны были начать монтаж в марте 2020 года, а у меня монтажер датчанин. Когда началась пандемия и все границы закрыли из-за коронавируса, мы просто не смогли вообще ничего делать, все сдвинулось.
– Но потом, получается, в фильме появилась война...
– Нет-нет, она изначально у меня была, я все сняла к началу пандемии, ничего не доснимала.
– Удивительно. Сейчас совсем по-другому воспринимается.
– Да, при том что военная тема изначально была. А когда война случилась, те, кто знал, что я работаю над этим проектом, спрашивали, что ты теперь будешь делать, потому что многие проекты про Россию оказались вообще неактуальны. А я была довольно спокойна, потому что я сказала, что у меня все есть, мы уже все смонтировали. У меня было начало, где был кадет с раненной рукой, была финальная сцена репетиции парада. Все это было, все работало и продолжало работать. А люди, которые, может быть, не очень понимали до этого, что нас всех ждет, стали лучше считывать фильм.
– Как вам пришла идея делать фильм в Екатеринбурге? И как проходила работа?
Все началось с того, что московская режиссер Светлана Сосенко собиралась делать фильм про Ройзмана. Она искала себе продюсера и предложила мне. Меня заинтересовала эта тема, и, собственно, мы начинали с Ройзмана, с ней вместе. Я получила какие-то первые деньги на девелопмент в Эстонии. А потом как-то непонятно было, как этот проект будет развиваться, потому что на самом деле с Ройзманом ничего не происходило, кроме того, что он принимал горожан. У него был приемный день, и все приходили с какими-то бытовыми проблемами, а меня эта тема вообще не интересовала.
Я работаю в кино на западного зрителя, и тут было непонятно, про что фильм снимать. А потом нам не дали финансирования, и мы положили этот проект на полку. Но на тот момент у меня уже появились связи там, в Екатеринбурге, и мне страшно понравился этот город. Я просто почувствовала, что там есть большой потенциал, и дальше я уже решила снимать сама. Я ездила туда одна в 2016 году на разведку, так сказать. А потом я начала эту царскую тему, и так постепенно все набралось.
– Сталкивались ли вы с какими-нибудь ограничениями? Было ли вам как иностранке легко получать разрешения на съемки, ведь вы снимали много государственных мероприятий?
– Мы довольно много раз ездили – у нас было около восьми экспедиций, и каждым разом все было сложнее. Сложность в том, что люди были напуганы. Я не говорю сейчас про наших главных героев, потому что там вообще не было никаких проблем. Я говорю про остальных – например, про уральский хор.
Сначала они были согласны: "Да-да-да, конечно, снимайте! Снимите это! А еще у нас есть балалаечники", – предлагали сами. Мы уже договорились о времени встреч, приезжаем на съемку, и вдруг бежит к нам замыленный администратор и говорит: "Ой, нет, извините, вы должны получить разрешение от министерства культуры". Мы писали бумагу и в итоге получали все разрешения. Было несколько таких ситуаций. В кадетской школе было то же самое, мы должны были получить разрешение в министерстве образования. Просто люди боялись ответственности. С одной стороны, они нас видели, как бы доверяли, но мало ли что. С этим была сложность.
– Они не знали, о чем будет фильм? Что вы им говорили?
Мы говорили только, что снимаем про Екатеринбург. В принципе, скажем так, все герои в целом не знали, что мы делаем, но понимали, в каком направлении.
– В современном Екатеринбурге этот фильм вряд ли можно будет показать? Пока.
– К сожалению, я даже не знаю, как его показать своим героям. Большая часть из них уже уехала из России, но тем не менее мне бы хотелось как-то их собрать. Мы изначально с моим польским оператором мечтали, что покажем фильм в Ельцин-центре. Мы же там тоже снимали, и у нас связи были хорошие. Мне кажется, это такое прекрасное место для показа. Но к сожалению, сейчас это невозможно.
– Вы очень интересно, монтажно и по сюжету, противопоставляете толпу (военные парады, церковные службы, кадетские балы) и активистов, которые в одиночку борются с этим. И, как мы видим, довольно тщетно. Как вы, как иностранка, со стороны воспринимаете эту борьбу? Насколько вы на тот момент понимали, что все это бесполезно?
– Я понимала это абсолютно. Но я моими героями восхищаюсь, я их обожаю. У меня с ними прекрасные отношения до сих пор. И я их абсолютно понимаю. Дело в том, что я, к слову, когда-то делала фильм про эстонских диссидентов 1970-х годов. Конкретно про двух, которые отсидели. Они сидели в Перми-36 и прошли все это в 1970-е годы. И я тогда спросила одного из них: "Ведь в 1970-е годы было настолько всем очевидно, что ничего нельзя изменить, почему вы все-таки продолжали это делать?" А он сказал такую фразу: "Мне просто было бы стыдно перед самим собой, если бы я этого не делал".
Мне это очень много объяснило. Дело даже не в каких-то высоких идеях, ради которых кто-то борется, а именно в том, что у человека есть какой-то камертон в душе, или, не знаю, в сердце. Он просто по-другому не может. Мне кажется, мои герои – они такие герои Камю, как Сизифы. Да, сизифов труд бессмыслен, но совершенно прекрасен. Эти люди абсолютно прекрасны.
– А вы им задавали такой вопрос, как эстонскому диссиденту? Почему они продолжают?
– Я не задавала, потому что в этом фильме у меня была другая цель. Я хотела быть наблюдателем процесса, ни во что не вмешиваясь. Я хотела сделать как бы киноэксперимент. Вот есть люди, они пытаются что-то изменить, они бескомпромиссные, готовы на самопожертвование, удастся ли им что-то поменять? Хотя, конечно, они мне много чего говорили, я же все-таки много с ними находилась. В фильм, как всегда, входит только малая толика того, что ты снимаешь. Но ставить их к стенке и спрашивать, почему они продолжают, не было моей задачей.
– У вас в фильме довольно неожиданно появляется тема вегетарианства, экоактивизма и борьбы за права животных. Это довольно интересный ракурс, который в России мало освещают.
– Дело в том, что я видела довольно много фильмов про Россию. Много хороших, конечно, но меня лично всегда не устраивала эта знаменитая позиция "умом Россию не понять". Всегда показывали какой-то очень мелкий срез российской жизни: это обычно бедная деревня, несчастные люди, старики-старушки, нищета, но при этом все как-то романтично и красиво для западного зрителя.
Очередной такой фильм я точно не хотела делать. Я до этого снимала в России, у меня есть несколько проектов, и мне хотелось закрыть эту тему для себя. Моя задача была показать многообразие, которое там есть. Почему мне еще Екатеринбург понравился – это абсолютно современный город, ничем не отличающийся от западных городов. Мне кажется, молодежь там вообще очень похожа на своих ровесников из других стран. Мне хотелось показать этот контраст современности, которую мы все понимаем, и неочевидного, того, что не известно западному зрителю.
– До Лейпцига вы показывали фильм в Канаде. Какая реакция была у зрителей? Как вы думаете, ваш фильм помогает "понять Россию умом"?
– Да, мне многие это говорили. Правда, надо сказать, что на HotDocs очень продвинутая публика. Вопросы, которые они задавали, были очень нетривиальные. То есть видно, что они не случайно попали на сеанс. Мне задавали вопросы вроде "что делать?".
– Одна из главных претензий ко всему российскому населению со стороны Запада в том, что оно не протестует. Ваш фильм ясно говорит о том, что это невозможно.
– Я в том числе и это хотела показать. Хотя на тот момент, когда мы снимали и монтировали, это не было актуально. Но вообще я к этому вопросу отношусь таким образом: безусловно, ответственность нации и людей за то, что делают политики, есть. Но предъявлять такие претензии, будучи в полной безопасности, нелегитимно. Опять же, возвращаясь к своему собственному опыту, в советское время были единицы, которые выходили на митинги или вели какую-то подпольную деятельность. Я точно не была этим человеком. При том, что я абсолютно понимала все, что происходит, кто нами руководит, что это за правительство, что это за система. Мне казалось, что это вообще нереально изменить.
Поэтому я и говорю, что с этим фильмом я делаю эксперимент. Вот, пожалуйста, люди. Вот они реально пытаются что-то сделать. Но как система с ними работает? Это просто нереально. Что человек физически может противопоставить такой машине? За время путинского правления было создано такое количество репрессивных органов, что сложно себе представить. Это видно в эпизоде с царским марафоном, где представляют участников. Там какое-то безумное количество силовых структур. И это только Екатеринбург! Не Москва, не Питер. Как против этого протестовать – я не представляю.
