Писатель Борис Акунин рассказал Настоящему Времени о том, почему с Фандорина он переключился на историю России, как Чингисхан повлиял на Владимира Путина и как будет меняться российская власть в обозримом будущем.

–​ Вот как вы думаете, есть какой-то способ выбраться из этой матрицы, когда государственная система устроена в принципе таким образом, что даже если приходит хороший симпатичный человек к власти с вполне благими намерениями, с более суровым характером типа Петра, с более мягким характером типа Александра I, и все равно это все заканчивается либо тиранией, либо самодурством и полным разворотом от этой попытки пойти навстречу Западу.

– У меня такое ощущение, что причину я понял, почему это происходит. Виноваты в этом не отдельные правители. Я, например, вовсе не считаю Владимира Путина чудовищем или злодеем. Я помню, например, каким он был 90-е годы, когда он был помощником Собчака и говорил всякие правильные демократические вещи. Такое ощущение, что он в них верил. Эта система государственная, этот фундамент, на котором стоит Россия, он не дает правителю, если он хочет сохранить власть, другого способа, кроме как ужесточать эту структуру. Кроме того, чтобы превращать всю эту систему в вертикаль.

Значит, есть в принципе два способа держать вместе такую большую и разномастную страну, как Россия. Первый способ: это способ держать ее вместе принудительным образом, при помощи страха, собственно говоря. Это то, что делалось здесь всегда, начиная с XV века. Само государство, созданное в XV веке Иваном III, построено по этому принципу. Не буду сейчас в это углубляться, есть четыре основных принципа такого государства, которые не нарушались ни при какой системе. А если какой-то из этих принципов нарушался, система начинала разваливаться. Она не держится вместе.

–​ Что это за четыре столпа?

– Эти принципы разработаны Чингисханом. Потому что Чингисхан, собственно говоря, Иван III, когда создавал Российское государство, ему не у кого было больше учиться, кроме как у Золотой Орды. Он брал за пример тот наиболее эффективный способ устройства государства, который был ему хорошо известен.

Значит, первый способ – это абсолютная централизация власти. Все решения от первостепенных, второстепенных, третьестепенных принимаются в ставке великого хана, в его юрте, никак иначе. Это первое. Второе: для того, чтобы общество с этим мирилось, фигура великого хана должна быть священной, она должна быть сакральной и не доступной критике. Это очень важно. Третье, тоже с этим связанное: поскольку ничто не может быть выше воли великого хана, как бы он ни назывался – царь, президент, генеральный секретарь – неважно, он всегда должен быть выше закона. Это не может быть в принципе правовым государством. Эта система управляется не по закону, общему для всех, а по указам великого хана. Они могут быть разные, в зависимости от конъюнктуры. Ну, и наконец, четвертое, очень важное: все жители государства воспринимаются как слуги этого государства. То есть это культ государства. Это, так сказать, не государство, которое существует для людей, а люди, которые существуют для государства.

Вот эти четыре принципа на протяжении больше 500 лет всегда сохранялись. Если что-то нарушалось, государство начинало разваливаться. В последние 100 лет это произошло сначала в 1917 году, это привело потом к абсолютно жесткой ордынской структуре, которую создал Сталин. Она развалилась.

–​ Вы имеете в виду формирование Советского Союза?

– Конечно.

–​ На тех условиях, на которых он был создан.

– Абсолютно, все четыре принципа там присутствуют железным образом. И сейчас мы видим, как Путин и его, так сказать, окружение создают все абсолютно то же самое. По всем приметам. Надо сказать, что исторически эта структура довольно эффективна.

–​ Как видим.

– Как видим. Она очень ударопрочная. Но у нее есть очень серьезные дефекты. Потому что она хорошо работает во время тяжелых испытаний, во время войны благодаря очень высокой своей мобилизационной способности. Но во времена мира она работает очень плохо. Потому что развитие вообще страны, общества, главным образом достигается за счет частной инициативы людей, которые, не боясь ничего, начинают улучшать свою собственную жизнь, становятся богаче, придумывают какие-то вещи. Из-за этого вся страна становится богаче.

–​ Это же средний класс, которого практически никогда не было в последние 100 лет.

– Это да. Не будем сейчас забегать вперед. Средний класс в России появился за последние 20 лет, и довольно многочисленный. И средний класс – это тот класс, который заинтересован в демократическом способе управления. Так или иначе, когда нет войны, чумы, голода и холеры, то государство ордынского типа начинает проигрывать в конкуренции государствам, устроенным иначе. Потому что есть и другой способ того, чтобы все люди жили вместе и не разбегались, если им это выгодно, если им это нравится. То есть не по насилию, а по любви. По выгоде, если угодно.

– Конфедерация.

– Конфедерация. Именно. Поэтому я думаю, что если в России произойдет социальный взрыв, демократическая революция, но все останется конституционно так же, как оно сейчас, то через 10 лет мы снова будем иметь очередного авторитарного правителя, бывшего демократа. Потому что у него просто не будет другого выбора, иначе страна у него начнет разваливаться на куски. Значит, для того, чтобы Россия была свободной страной и при этом не развалилась на куски, как мне кажется, должны быть выполнены две главные задачи. Россия должна быть превращена в правильную федерацию, в настоящую федерацию и правильную федерацию. Настоящая федерация – я имею в виду, когда основные вопросы решаются людьми там, где они живут, а не бегут спрашиваться в Москву по каждому поводу, и когда основные деньги остаются в регионах. Это настоящая федерация. А правильная федерация – страна должна, как мне кажется, быть разделена на вот эти вот составные элементы не так, как они разделены сейчас, а по принципу экономической состоятельности.

–​ То есть не национальные границы, а административные.

– Да, административные. У нас в стране не должно быть регионов-доноров и регионов-акцепторов. Каждый регион должен быть построен так, чтобы он мог сам себя, условно говоря, кормить, чтоб он не был паразитом.

–​ Пока что очень сложно себе представить такую конструкцию.

– Это совсем несложно. Если начать про это думать, то это совсем несложно. Это довольно логически, так сказать, выстраивается. Примерно 10 регионов получаются в России, они не равные будут по уровню жизни, конечно, и это уже задача федерального центра – делать так, чтобы выравнивать. Но каждый из них будет иметь свой смысл существования. Но это недостаточно. Потому что если сделать только это, страна распадется на 10 государств. Здесь есть еще одна задача, и задача очень важная. Можете назвать ее национальной идей. Я знаю, что многих эти слова раздражают. У этой федерации должен быть смысл существования, ради чего эти регионы живут вместе. У них должна быть некая цель, причем не абстрактная – построение рая на Земле, а конкретная, ради которой всем этим таким разным регионам имеет смысл, выгоднее, жить вместе. Какое-то общее дело. И это очень сложная и интересная задача.

–​ Сейчас такой идеи нет, насколько я понимаю.

– Нет, конечно. Более того, нет даже обсуждения этой идеи, нет даже представления о том, что об этой идее нужно говорить, ее нужно обсуждать. Вот что печально.

–​ Просто существует такая точка зрения, что если, наоборот, вот эту вот огромную имперскую Россию аккуратно распустить на какие-то небольшие государства, многие говорят "Пускай, Дальний Восток живет отдельно, пускай, Урал будет сам по себе", то вот тогда-то как раз и преодолеется вот эта имперская страсть пожирать все, что плохо лежит, вокруг себя.

– Надо, конечно, быть национальным государством, а не империей. В том смысле, что не пытаться облагодетельствовать весь мир, а пытаться облагодетельствовать самих себя, в первую очередь. То есть вся энергия должна быть направлена не вовне, а внутрь страны, ради интересов, так сказать, людей, которые здесь живут. Но я думаю, что будет большой трагедией, если Россия еще раз распадется на куски. Я уж и к Брекситу-то отношусь очень плохо, мне кажется это большой ошибкой. Я с большой печалью смотрю на то, что происходит в Испании. Мне кажется, что это неправильно. Потому что, когда люди вместе, они могут больше сделать. Большая страна может осуществлять какие-то более масштабные, более интересные национальные проекты самого разного уровня и значения. Не говорю уже про то, что мы все связаны, здесь проходит много частных и личных судеб, связей. И все это рвать, как это было в 1991 году, – это просто будет много горя и, боюсь, что много крови.

–​ А что может объединить жителей Крайнего Севера и, не знаю, Северного Кавказа?

– Что у них общего? Например, хорошего.

–​ Все хотят жить хорошо. Нормально есть.

– А еще?

–​ Иметь здравоохранение.

– А еще у них есть дети, обычно бывают дети, где бы они ни жили. И всем хочется, чтобы детям было хорошо.

–​ То есть национальная идея базируется на идее просто всеобщего благосостояния?

– Нет. Национальная идея базируется на совершенно конкретной вещи, как я себе представляю. Национальная идея для России, на мой взгляд, правильная – сделать следующее поколение поколением счастливых людей при помощи совершенно конкретной вещи. Одно из достижений, сильно уже обветшавших, но все еще чувствующихся, советской власти – это то, что в стране создана довольно сильная система среднего образования. Сравнительно с другими странами она на довольно приличном уровне. То есть наши люди, в общем, из школы выходят довольно образованными.

У меня была возможность сравнивать со средними выпускниками из разных, в том числе продвинутых стран, на неплохом уровне. Я бы считал правильным, если бы главным направлением деятельности нового государства российского стали затраты на образование. Это значит создание принципиально новой системы образования, начиная с дошкольного образования, принципиально новой, которой нет сейчас нигде. Это значит, что каждый ребенок рассматривается как потенциальная драгоценность. С каждым ребенком работают специалисты, чтобы понять, к чему у него есть склонность, и помогают ему по этому пути дальше двигаться.

Не как сейчас, когда учитель один вещает в классе, сидит 30 детей, и все они разные, и в них надо вколотить какую-то сумму знаний – это вот не так. Вот не так. Мы все рождаемся на свет разными. Это значит, что должна быть разработана принципиально новая педагогическая система, это мой давний конек еще со времен моего первого романа "Азазель". Это значит, что профессия учителя должна стать самой почетной и самой высокооплачиваемой, как в Люксембурге. Это значит, что это надо вводить, естественно, сначала каким-то экспериментами, надо пробовать: там-сям, пятое-десятое. Но если пойти по этому пути, если те безумные деньги, которые сейчас: а) воруются; б) тратятся на внешнюю экспансию; в) расходуются на содержание огромного репрессивного аппарата. Это уже посчитано.

–​ Их хватит.

– Их хватит более чем на то, чтобы создать лучшую в мире педагогическую образовательную систему. Через 20 лет это будет другая страна, в которой вырастет другая молодежь. И вот эта цель, она одинаково понятна, она одинаково привлекательна для всех, кто живет в этой стране. И, кроме того, эта цель достижима. Это не фантастика. Это можно сделать. Если поставить перед государством вот такую задачу.

–​ То есть не 40 лет водить, пока пройдут два поколения и забудут рабство, а учить.

– Да, это значит, что количество людей, которые нашли свое место в жизни, а это значит, что людей счастливых, их пропорция в стране очень сильно увеличится. В общем, эта национальная идея мне нравится, и она в программу включена. Может быть, из этого когда-нибудь что-нибудь получится.

–​ Какова судьба оппозиции, которая и так немногочисленная и раздробленная? В этой ситуации, когда мы считаем, исходим из того, что уже перехода власти демократическим путем мы не ждем, что делать оппозиции?

– Я могу сказать только, что я по этому поводу думаю, естественно. Значит, во-первых, никакой политики в России, начиная с 2014 года, на мой взгляд, нет. Это полицейское государство.
Это полицейское государство, которое во всякой дискуссии использует полицейские методы, иначе уже дискутировать оно не может и не умеет. В этой ситуации от оппозиции, по-моему, не следует ждать никаких серьезных движений, поступков. Это просто невозможно, так не бывает на этом этапе. Что сейчас может делать оппозиция? Она, во-первых, может подавать пример достойного поведения сопротивления, что очень важно, в Советском Союзе в диссидентском движении, например, это было.

Второе, что она может и должна делать: она должна, на мой взгляд, использовать это время, время выдоха, время отступления для того, чтобы думать и разрабатывать программу. Чего мне долгое время не хватало, например, в той же команде Навального. То, что они только критикуют и разоблачают, и они нас всех уже убедили, мы и сами это знаем и со всем согласны, но они нам ничего взамен не предлагали. Мне не хватало позитивной картины. Никакое политическое движение не имеет смысла, если оно не предлагает: хорошо, это нам не нравится, мы хотим, чтобы Россия была вот такой. Расскажите мне, какую вы хотите сделать Россию, тогда я вам скажу, нужны вы мне или нет. Вот этого мне не хватало.

Надо сказать, что в последнее время, в последние месяцы эта работа, наконец, началась. Значит, команда Навального подготовила программу. Они, впрочем, сами говорят, что она несовершенна, это, скорее, предмет для дискуссии. Но если начнется общественная дискуссия по поводу того, какой мы хотим видеть правильную Россию, это уже будет очень важно. Потому что когда начнутся какие-то серьезные движения, а они обязательно начнутся, к этому времени мы должны понимать, чего мы хотим. А хорошо бы понимать не только как мы хотим, но и то, как этого можно добиваться, как этого можно достичь.

–​ Вы, кажется, говорили, что готовы вернуться, если начнется какое-то сопротивление в России. А что вы вкладываете в слово "сопротивление"?

– Когда я говорю, что я хочу вернуться, это не значит, что я вижу себя на броневике – и вот я вернулся, ах, все обрадовались. Нет, я имею в виду, что я просто хочу там быть, я хочу смотреть, как это происходит. Если я могу чем-то помочь – я помогу, если я к тому времени уже совсем не состарюсь. Если там начнутся какие-то изменения к лучшему, если начнется какое-то движение, мне понятно, что никакой там оттепели от этого режима ждать уже не приходится, когда там начинает что-то двигаться и что-то оживать. Если изменится общественное настроение, если изменится общественное движение.

Потому что сейчас это ужасно похоже на период между русскими революциями 1905-го и 1917 года, когда в обществе апатия, когда никому ничего не надо, когда сидят эти несчастные несколько оппозиционеров и между собой ссорятся и решительно отмежевываются друг от друга и так далее. Я бы на месте нормальных людей из-за этого сильно не печалился, а на месте Кремля сильно по этому поводу не радовался, потому что как только поднимется какая-то новая волна, а она поднимется, все эти многочисленные лидеры маленьких партий отлично объединятся и сразу. Так бывает всегда.

–​ Но какого-то бунта вы не видите, просто если продолжать эту аналогию, естественно, период между двумя революциями? Вы же не любитель на самом деле исторических параллелей, насколько я понимаю?

– Я к ним отношусь осторожно. Я очень хорошо понимаю, что они, безусловно, есть, потому что люди, в общем, устроены во все времена примерно одним и тем же образом, и общество подчиняется одним и тем же законам. Поэтому какие-то параллели проводить можно, просто не надо ими увлекаться. Я думаю, что новая волна будет, не знаю, когда. Мне понятно, что она будет совершенно другая по настроению. Видимо, она будет иметь уже природу социальную. Потому что взять людей там вроде меня, которые ходили и махали белыми шариками – сколько? – 5 лет назад, 6 лет назад, у меня не было тогда никаких иллюзий по поводу наших возможностей и по поводу настроения этих людей. Когда я сейчас слышу, как говорят: вот, надо было, Площадь Революции, баррикады. Эти люди – или их там не было, или они варятся в собственном соку. Настроение 90% людей было совершенно иное. Это был средний класс. Его протест носил, главным образом, эстетический характер. С таким настроением люди баррикад не строят. Там никто не был готов, так сказать, ни для кого это не был вопрос жизни и смерти.

–​ Удальцов один раз залез в фонтан.

– Да, но вот таких пассионарных людей там было, наверное, 1% или 5%. Основная масса людей – московский средний класс, который выражал неодобрение правящему режиму. Это было очень понятно. Я, собственно говоря, и сам такой же. Поэтому я говорю сейчас об этом безо всякого сарказма. Я абсолютно такой же, плоть от плоти.

–​ Есть ли какое-то явление сейчас в России или событие, или процесс, который вам очень интересен, и вы жалеете, что вы сейчас его не можете наблюдать?

– Самое лучшее, что сейчас происходит в России, в которой я, впрочем, давно уже не был, поэтому я смотрю на это со стороны – это волонтерское движение. Вот это мне очень сильно нравится. Мне очень нравятся эти люди, мне нравится то, что они делают, мне нравится, что они получают общественную поддержку. Причем больше всего меня пробивают те, кто помогает, условно говоря, не детям, которые здоровые и вырастут, а тем, у кого вот совсем нет никаких перспектив. Я, например, особенно слежу за хосписным движением. Это люди обреченные, и помогать им вроде, чего им помогать, выгоды от этого никакой нет. То есть это вот, что называется, доброта и добро в абсолютно чистом беспримесном виде.

–​ То есть что больше и больше находится людей, которые готовы выполнять эту работу, и больше людей, которые готовы давать на это деньги?

– Выполнять, работать волонтерами, собирать деньги, тратить на это время, жизнь, силы. Вот это, наверное, лучшее, что происходит сегодня в России.

–​ Можно я спрошу у вас, есть ли у вас мечта, и с каким местом на Земле она связана? Это не сочинение на тему "Как нам обустроить Россию", я совершенно не к этому веду, это просто абстрактный вопрос.

– Ой, я очень легко отвечу вам на этот вопрос. Я писатель. Это мой способ проживания жизни. И естественно моя мечта – написать лучшую книжку всех времен и народов.

–​ И где вы будете это делать?

– Это зависит от того, какая это будет книжка. Дело в том, что я очень завишу от среды, в которой я нахожусь, от места, в котором я нахожусь. Я уже понял, что книги разного типа мне нужно писать в разном месте. Я сейчас, например, много времени провожу в Лондоне, потому что Лондон – идеальное место для написания документальной прозы и истории Российского государства. Карл Маркс, когда писал "Капитал", был абсолютно прав, он нашел абсолютно точное для этого место, и Герцен тоже. Что-то здесь в воздухе или в течении Темзы, что-то такое здесь есть. Но если это будет роман, то его надо писать не в Лондоне.

–​ Про роман я не могу вас не спросить, потому что меня такое количество людей попросило вас об этом спросить. Зачем вы отняли Фандорина у людей? Он с нами жил 20 лет. Как вы так могли с нами поступить? И зачем?

– Все когда-нибудь заканчивается. Я изменился за эти 20 лет. Я перешел в другой возраст, в другое внутреннее состояние. Тогда мне, что называется, нравилось играть, скакать, прыгать. Сейчас я вхожу в возраст занудный, когда тянет к каким-то более спокойным и тягомотным занятиям. Поскольку это уже не мой состав крови, я там все равно ничего хорошего больше не напишу. Поэтому пора. На самом деле давно пора было остановиться. Просто поскольку я человек планового хозяйства, и там было запланировано 16 книжек с самого начала, мне надо было довести дело до конца, и я довел. И ныне отпущаеши.

–​ Что-то новое, наверное, будет вместо него?

— Конечно, конечно. Я сейчас пишу историю России. Мне это очень интересно, я начал писать серьезные романы.

–​ Этим можно заниматься примерно бесконечно.

– Историей России? Ну почему же. История России конечна. Я собираюсь ее довести до 1917 года, мне осталось еще 4 тома.

–​ Четыре. А потом?

– Потом – не знаю. Посмотрим, куда меня поведет.