На российские телеэкраны вышла картина режиссера Владимира Мирзоева "Ее звали Муму" – гротескная история известной в блогосфере Кати Герасимовой (Кати Муму), в 2010 году завербованной спецслужбами и по их наводке имевшей сексуальные связи с рядом оппозиционных политиков. Критики определили картину как социально-политическую драму, однако сам Мирзоев говорит о фильме, как о человеческой истории.

Настоящее время: Начну с вопроса, который у всех на устах: как к картине отнеслись прототипы некоторых ваших героев? Кажется, вы изрядно рисковали, выводя в большой формат подзабытую порнографическую историю, превращенную российскими телеканалами в политический китч.

Владимир Мирзоев: Насколько я знаю, Илья Яшин не обиделся, ему фильм понравился, он смеялся. Я видел его реакцию, когда он смотрел кино. Было несколько предварительных показов – не то чтобы я у него дома сидел, когда фильм показывали, но я думаю, что критически мыслящих людей от наших оппонентов, не хочется их называть партнерами, отличает способность к самоиронии. Я думаю, что это одно из главных завоеваний цивилизации и нашего вида, Homo Sapiens, что он способен к самоиронии, а не только к смертельной серьезности.

Я думаю, что как раз из-за этой смертельной серьезности и возникают войны, агрессивные действия по отношению к другим людям, к другим странам. Вот эта смертельная серьезность идеологии нам хорошо знакома по Советскому Союзу. Да и сейчас она тоже наваливается на нас своим животом, всей своей массой. Я думаю, что ирония спасительна. А самоирония – спасительна тем более.

НВ: Правильно ли я понимаю, что работе над сценарием предшествовал так называемый вербатим – серия интервью с героями одной из наиболее одиозных "Анатомий протеста" телеканала НТВ?

В.М.: Да, да, правильно. Мы, до кого смогли, дотянулись, сделали вербатим. Для нас было важно, чтобы были какие-то живые детали, какие-то ощущения у нас у всех по поводу этого сюжета, потому что ролики эти я смотреть не хотел принципиально. Поэтому мне было важно услышать людей, которые в эту историю были втянуты. Другой вопрос, что не удалось до нашей главной героини добраться – она уже была в бегах, где-то за границей жила в это время, поэтому с ней переговорить не удалось. Хотя попытки дотянуться были.

НВ: Можно предположить, что если бы сценаристка и актриса Ирина Вилкова взяла интервью у той самой Кати Муму – Екатерины Герасимовой, героиня фильма Ира точь-в-точь была бы похожа на свой прототип?

В.М.: Все может быть, но это сослагательное наклонение – мы не знаем, что было бы, если бы… Факт состоит в том, что, конечно, это не документальная картина, это не попытка документальной драмы. Мы не пытались воспроизвести все эпизоды этой истории. Нам важно это было знать, чтобы от чего-то оттолкнуться и двигаться в пространстве комедии, или трагикомедии, или сатирической комедии – я не знаю, как обозначить жанр.

Жанр – это вещь немного плавающая, размытая, как, собственно, и жанр нашей жизни. Здесь страшное и смешное, трагическое и забавное буквально трутся друг о друга, прямо бок о бок ходят. Очень сложно работать в нашем кино с чистыми жанрами. Очень сложно снять просто комедию, или просто детектив, или просто мелодраму, потому что одно в другое незаметно переходит в жизни самой.

НВ: Вы в картине не морализаторствуете. Может быть, только одна сцена, когда один из персонажей дает по телефону интервью Радио Свобода… Мне показалось, что этот эпизод и может стать основной метафорой фильма: нельзя рассуждать о высоком со спущенными штанами.

В.М.: Фильм, конечно, о разном, но есть ключевые, важные вещи – тематически важные, которые бы я мог артикулировать. Например, очень важна тема отсутствия собственно политики в стране. Возникают вопросы, есть ли у нас оппозиция, почему вы так показываете оппозицию. Я прошу прощения, но у нас нет оппозиции, потому что нет политической жизни. Не может быть оппозиции реальной – я сейчас не говорю про партии, которые находятся в парламенте, мы же все понимаем, что это никакая не оппозиция, что это просто ракурсы "Единой России".

Если же говорить о реальной политической оппозиции, ее нет, потому что нет политической жизни. Мы живем при самодержавии, у нас единственный политический субъект в стране – президент, он же монарх, он же самодержец, он же хозяин земли русской и так далее.

Вторая важная тема – это аморальность пространства, в котором мы оказались. Это касается среды, это касается самой атмосферы. Я даже не стал бы указывать на кого-то конкретного пальцем и говорить, что вот эта часть общества высокоморальна, а вот эта часть общества абсолютно аморальна. Тут срабатывает эффект соленого огурца: мы все живем в этом пространстве, эта среда соленая, или как сейчас говорят – кислотная, и невозможно оставаться свеженьким, высоко этичным в этой среде.

Ну, вот к себе могу обратить этот вопрос. Ты здесь живешь, ты платишь налоги, как гражданин. За твои налоги делают пушки и снаряды, продают и покупают оружие. Вот это все как тебе – пацифисту и христианину? Каково тебе с этим живется, нравится это тебе или нет, это морально, это этично? Вот это мой вопрос, обращенный к себе самому. И я не знаю, как на него ответить, у меня концы с концами не сходятся, мне стыдно.

Вся эта история подана как бы глазами героини. Это не значит, что мы пользуемся субъективной камерой, но это ее мир, это ее взгляд на людей, на политическую сцену, которой нет, как я сказал, или на каких-то фигурантов этой сцены. И это во многом ее субъективное пространство, в котором мы пребываем. Поэтому интонация сочувствия абсолютно естественна, потому что человек сам себя всегда оправдывает во всех ситуациях.

Он находит причину, почему я делаю это, зачем я делаю это. Очень редко бывает, когда человек себя обвиняет, говорит: "Я такой-сякой, я немазаный и вообще конченый негодяй". Этого почти нет – себя оправдывает любой, даже преступник себя, наверное, как-то оправдывает. Это нормально. Поэтому мое сочувствие со всеми героями, конечно, но это в основном – мир героини.

НВ: Интересно, когда вы лепили образ Иры – Кати Муму, вы вспоминали о таком известном медийном персонаже, как Света Курицина?

В.М.: Немножко вспоминал, немножко вспоминал. Она, конечно, забавный персонаж. Но таких героев много. Я был на "Дожде", у меня брали интервью, и Ксюша Собчак вспомнила Анну Чапман, задала мне вопрос: "А вот почему вы не сделали фильм про Анну Чапман?"

На самом деле было бы очень интересно. Просто нужен другой бюджет, другие ресурсы. Если бы канал "Дождь" спродюссировал такой проект, и у меня была бы возможность полететь в Америку, исследовать среду, в которой Анна Чапман варилась, то, наверное, мне было бы любопытно сделать такой фильм.

НВ: Я где-то намедни вычитал, что Мирзоев попытался снять историю российской Мата Хари. Но забавней оказался комментарий: какова российская действительность – такова и Мата Хари.

В.М.: В каком-то смысле – да. Это лишь фрагмент реальности. Но как по фрагменту можно восстановить целое и даже целую вселенную, если говорить о фрактальной теории, то, конечно, в этом фрагменте очень многие вещи отражаются. То есть понятно, что наше общество проституциировано, и интеллектуалы и не интеллектуалы чувствуют себя странно. Как будто нас всех поимели.

Это на самом деле очень грустное ощущение. Мы стали объектом манипуляции, объектом запугивания. Но здесь ключевое слово "объект". Ведь чем проститутка отличается от просто чувственной женщины, у которой много романов, скажем? Такое тоже встречается.

Отличается тем, что она – не субъект в этой истории любви, она – объект: ее покупают, как покупают вещь. Но в каком-то смысле наше общество состоит именно из объектов. Мы для нашей власти – не субъекты. Каждый в отдельности и общество, как целое, являются объектом. Манипуляции, насилие, запугивание и так далее – вот какая история. И поэтому, еще раз говорю, мы все проституциированы в этом смысле.

Те, на кого направлены усилия власти, те, против кого используются эти инструменты, тоже не субъектны для власти, они тоже объекты. Не только инструмент является объектом, но и сама цель, сама точка приложения. Это лишенные субъектности люди или общественные группы. Вот в чем ужас.

Изоляция этих людей настолько велика, что они не могут воспринимать общество, как субъект, достойный разговора, диалога, к мнению которого можно прислушиваться. Можно манипулировать, можно его пугать, насиловать, но ни в коем случае не разговаривать. Тут нет возможности диалога. Вот в чем ужас.

Люди по-разному решают эту проблему – кто-то адаптируется, кто-то уезжает за границу. Внутренняя эмиграция – это тоже определенный выбор. Жить не по лжи – это значит отключить себя от жизни не только государственных институтов, но и вообще от жизни общества. Уйти в какой-то свой маленький мир.

Не все профессии позволяют это сделать. Ну, скажем, профессия писателя – в большей степени, чем профессия режиссера или актера. Есть такие люди, как Саша Соколов, или мы можем вспомнить множество писателей разных поколений, которые уезжали: Миша Шишкин, Сорокин [Владимир Сорокин] проводит много времени за границей.

В каком-то смысле мне очень жаль нынешних молодых людей, потому что если они хотят и собираются жить на родине, то им придется адаптироваться к невыносимой атмосфере казармы, гарнизона, которую сейчас создают наши руководители. Понимаете? То есть – жить в таком пространстве, когда тебя могут за мысль, о чем нельзя думать, наказать, или за пост в интернете.

Это тяжелый труд, это экзистенциально очень сложная ситуация, и те поступки, которые в этой ситуации человек вынужден делать, очень часто будут расходиться с его совестью, будут деформировать его личность. Это очень опасная ситуация для молодых людей, которые очень пластичны, которые не знают, как этому сопротивляться. Они не жили при советской власти, у них нет опыта внутренней эмиграции. Очень многие потеряют себя – это неизбежно.

Но я надеюсь, что многие молодые люди разберутся в нынешних обстоятельствах и сохранят себя, не подпишут контракт с Мефистофелем. Я на это надеюсь.