В конце 70-80 годов прошлого века кафе "Сайгон" стало пристанищем не только для культурной элиты Ленинграда, но и ля тех, кого несправедливо, но почти точно, называли городскими сумасшедшими. Колченогие йорики из колодцев Литейного и Владимирского заполняли прокуренное пространство в надежде, что кто-нибудь из завсегдатаев оставит на дне стакана глоток портвейна. Покровителем таких несчастных был негласный хранитель "Сайгона" Витя Колесо – Виктор Колесников, несостоявшийся художник и поэт, чье случайное отсутствие в кафе тревожило умы обитателей, полушепотом обсуждавших слухи о скором закрытии "островка либерализма". А Витя Колесо в это время мог прислуживать в церкви, не подозревая, что над "Сайгоном" якобы нависает зловещая тень Литейного, 4.

Жена Вити Колеса – художница Светлана Колесникова – встречает нас в тесной квартире на окраине Петербурга и рассказывает о том, что, кажется, знают почти все, но мало кто помнит.

"Мы находимся в квартире, где мы с Витюшей жили много-много лет, Мы с ним прожили 30 лет и только пять из них на Лиговке, а остальные годы – здесь в Веселом поселке".

НВ: Витя Колесо и Веселый поселок – это что-то родственное, близкое, как будто специально придуманное…

– Вообще-то, это считается самым криминальным местом города, но мы как-то с этим не сталкивались ни разу. Витюша все равно рвался в центр – в "Сайгон". Там и другие кафе нашлись, куда он рвался. Ну, и, конечно, в храмы, храмы и еще раз храмы. Я много раз вызывала ему такси, вывозила его на "Кабриолете". К изумлению таксистов на руках его сажала, окружающие тетки падали в обморок, я его сажала и говорила: "Позвони, как только доедешь".

Ну, и встречала – тоже на руках поднимала в квартиру, мыла "Кабриолет" до блеска, Витю кормила, укладывала. В общем, все у нас было хорошо.

НВ: Как начался "Сайгон" для него?

– Для него он начался очень давно – он старше меня на 11 лет. Он – великий сказочник, очень много рассказывает правды, а очень много прибавляет для красоты слога. И поэтому тут не совсем разберешься – где, что и как.

Он ходил в клуб "Дерзание", общался со многими поэтами, которые ходили в "Сайгон" пить отличный кофе, поскольку там действительно был отличный кофе – маленький двойной без сахара. Мы все это хорошо помним.

Какая тогда была атмосфера? Это была страшная путаница людей: тут стоял Гребенщиков, а тут стоял Полковник, который чуть что бил по физиономии. Очень сложная там была заварена история. Витюша там был символом, всем брал кофе.

Я там одно время возила тележку с посудой. Мне нравилось. Очень много говорилось по поводу выпивки. Все куда-то бежали, покупали что-то, что можно выпить. Меня в первый зал вытолкнули с тележкой, налив целый стакан красного. Я выехала, но ничего не роняла, ничего не разбила, очень ловко работала.

Там были очень разные люди. Витя часто приводил к нам людей, которым негде было ночевать. Даже когда мы жили в одиннадцати метрах, просто стелили пальто на пол…

НВ: Это еще на Лиговке?

– На Лиговке… И ложились там чуть ли не по шесть человек просто потому, что им негде было переночевать. И здесь у нас потом всюду стояли диваны, диваны, диваны, и у нас всегда кто-то жил.

А один он жить не мог. Я уеду на дачу, вернусь, а у нас какой-нибудь новый человек. Говорит: "Вы мои папа и мама, я вас люблю, я буду жить с вами всегда". И так было из года в год, пока у меня дочка не вышла замуж и не родила.

Он мог говорить с профессорами, мог говорить с урками. И мог говорить с каждым на его языке – с рабочими, учеными, музыкантами, поэтами. Он сам писал стихи, очень чувствовал поэзию и очень ревновал, как поэт, к другим поэтам, которые состоялись и потом уехали за рубеж.

А уж какие он истории сочинял. В кочегарку проводил тех, кому надо было отсидеться – кочегарка внутри "Сайгона". Я тоже там много бывала, она при мне один раз чуть не взорвалась, было довольно страшновато.

А все "сайгоновские" истории - ну, ей-Богу, вертелись вокруг алкогольной темы. Втихаря достают, под столиками разливают, снаружи курят, потом кофе запивают. Ну, а там уже кто о чем рассказывает.

Там были поэты, про которых говорили: "Ой, обходите его, он хватает за пуговицу и пока не открутит ее читает свои стихи. Прячьтесь, прячьтесь от него".

НВ: А были небожители, были люди, на которых в "Сайгоне" если не молились, то, по крайней мере, считали их кумирами?

– Гребенщиков там был [Борис Гребенщиков – лидер группы "Аквариум"]. Я пила с ним кофе за одним столиком. Он на меня с ужасом смотрел, не захочу ли я автограф. Я тоже на него посмотрела с ужасом, выпила свой кофе и побежала курить на улицу.

Но вокруг него не создавалось шума или апофеоза. Вокруг каждого столика собиралась своя тесная компания, все друг друга знали и все тусовались у определенного стола. А Колесо к любому столику имел подход и любому мог взять без очереди этот маленький двойной.

НВ: Почему он пользовался доверием людей?

– Несмотря на то, что он был маленький, хромой и заикался, у него была широкая душа, огненный характер и колоссальное жизнелюбие. И он был очень талантлив. Но его талант ушел в устное творчество.

Он чувствовал людей. В больнице он оживлял всю палату, его любили все пациенты. И он ничего не жалел абсолютно – мог отдать последние деньги, последнюю вещь, вернуться без ботинок в носках.

Я ему говорю: "Как ты шел в носках?" Он отвечает: "У меня бабушка одна спросила, какие у вас мягкие ботиночки, мне б такие". А это носки шерстяные.

А так он общался со всеми, на разных уровнях, жил очень бурно, беспокойно, много разбивался, опрокидывался на своем "Кабриолете". И все равно отчаянно рвался к жизни, в поездки. Объехал он весь мир, меня провез по Киеву, Москве и Одессе. Там прошел все монастыри. Во всех монастырях батюшки его знают.

НВ: А что за страсть у него была к монастырям?

– Он был глубоко верующим, причем сильно менялся: становился другим человеком, когда входил в церковь. У него был подрясник, скуфейка, наперстный крест. Я ему стирала подрясники, белые воротнички подшивала. Он становился совершенно другой, очень строгий, знал все молитвы, все ритуалы, все, что положено. А потом, когда выходи из церкви, все это с него облетало, и он начинал рассказывать мне одесские анекдоты.

НВ: А как с такой страстью к вере, ко всему церковному ему жилось в воинственно атеистической стране?

– Трудно. Мои родители были в ужасе. Они, как геологи, при Советском Союзе год запрещали мне выходить за него замуж. Но через год все-таки смирились. Пока не произошла легализация церкви, это все было опально.

Его вылечили в монастырях. У него были больные ноги. И он долго жил в монастыре, где батюшки и матушки травами его отпаивали. Ноги ему лечили и в медицинских учреждениях, но и в монастырях. И он проникся и тем, и тем. И он стал таким всезнающим – и в миру и в церковном мире. Он много прослужил при отце Никодиме, был его любимым учеником.

НВ: Как церковь реагировала на то, что он вхож в "Сайгон" – рассадник разврата?

– Отец Никодим строго грозил пальцем, когда послушнички за углом курили, но особых взысканий не было. Гонений и репрессий не было. Все понимали, что у него хрупкие кости, что у него вообще не очень крепкое здоровье. У него крепкий характер. У него была крепкая душа, поэтому к нему относились щадяще.

Конечно никогда в подряснике он в "Сайгон" не пошел бы – он все-таки не путал мирское с церковным. А когда в храме говорил со священниками, не стать ли ему церковным человеком, ему сказали: твое дело – жить в миру.

НВ: А теперь об этом портрете. Какова его история?

– Витюша стал болеть. Фотография была такая отличная. Думаю, нарисую-ка я его побольше – больше, чем он есть. Тут, конечно, не видно, но это елочки – мне очень хотелось, чтобы он попал на дачу мою. Но не было никакой возможности. У нас была собачка Бася.

Портрет написан в стиле училища Серова – ныне Рериха, где я училась. Я до сих пор езжу на эту дачу, без Витюши.

Тут флаг висел: "Лучше толстая бутылка, чем худая жена". Все всегда было в картинках, которых было много, много, много, много. Вся цивильная обстановка была сделана уже потом. Ничего цивильного тут не было. Единственное, я дорожу полом расписанным, каждая половица разрисована отдельно. Это, конечно, не продать, но рисовать было очень интересно.

НВ: Здесь по-прежнему живут его тени?

– О, конечно! Я всегда с ним разговариваю, все рассказываю по вечерам, у нас уже сложился определенный стиль общения. И мне очень хорошо, я чувствую, что не одна, я с ним. Я не чувствую себя вдовой. Я – не вдова. Я осталась женой. И у меня остался мой муж. Я его люблю, и он меня – тоже. И мы с ним по-прежнему живем, хотя его уже нет. Так тоже, я считаю, может быть.

Настоящее Время